Эмиль Золя - Собрание сочинений. Т.23. Из сборника «Новые сказки Нинон». Рассказы и очерки разных лет. Наследники Рабурдена

Мы задерживались еще на минуту, завороженные этим таинственным мерцанием, белизной богини, купающейся в лунном свете. Но нужно было спешить на вокзал, мы снова шли по лесу, теперь уже засыпающему. Голубоватая дымка тумана вставала над кустами, на пурпурном небе вырисовывались черные стволы деревьев, словно уходящая вдаль колоннада; на просеках было совсем темно, и эта тьма, медленно поднимаясь из кустарника, мало-помалу поглощала огромные дубы. Наступал торжественный вечерний час — звучали последние голоса леса, мерно покачивались высокие деревья, в тихой дреме замирала трава.

Выйдя из леса, мы словно пробуждались от сна. На плато еще было совсем светло. Все еще испытывая какую-то смутную робость, мы бросали последний взгляд на темную громаду, оставшуюся позади. Обширная равнина расстилалась у наших ног, подернутая голубоватой дымкой, которая сгущалась в ложбинах в темно-лиловую пелену. Последний луч солнца озарял далекий склон холма, и тот становился золотым, словно поле зрелой пшеницы. Среди тополей серебристой ленточкой поблескивала Бьевра. Оставив справа от себя Волчью долину, мы шли по краю плато до дороги на Робинсон, спускавшейся по склону. И лишь только мы оказывались внизу, до нас доносились звуки шарманки, сопровождающей карусель, и громкий смех обедающих под деревьями.

Я вспоминаю некоторые вечера. Мы шли через Робинсон, любопытство привлекало нас ко всему этому шумному веселью. То там, то здесь среди каштанов зажигались огни, а откуда-то сверху доносился стук вилок, и мы поднимали голову и искали огромное гнездо, где чокались так звонко. По временам сухой выстрел карабина прерывал нескончаемые вальсы шарманки. Другие гуляющие обедали в кустах, у самой дороги, и смеялись прямо в лицо прохожим. Иногда мы останавливались здесь и дожидались последнего поезда.

А какое удовольствие было возвращаться светлой ночью! Шум затихал, как только мы удалялись от Робинсона. Медленно брели возвращавшиеся на вокзал парочки. Среди деревьев виднелись лишь белые платья, легкие муслиновые шарфы, словно туманные облачка, поднимавшиеся с травы. Теплый воздух был напоен благоуханием. По временам трепетал и тут же замирал смех; в тишине все звуки были слышны очень далеко, — с вершины горы, с других дорог до нас доносилось пение женщин, утомленными голосами напевавших какую-то песенку, и глупенькие куплеты приобретали бесконечное очарование в ласковом вечернем воздухе. Тяжелые майские жуки гудели под деревьями. В теплые вечера они до самой ночи жужжали в уши гуляющих. По временам раздавался девичий визг и, хлопая, как флаги на ветру, мелькали накрахмаленные юбки; или где-то, вероятно, в кабачке матушки Санс, трубач трубил в рог, и его заунывное эхо долетало, будто из глубины волшебного леса. Тьма все сгущалась, смех утихал, и лишь яркий фонарь на станции Фонтене-о-Роз сверкал в ночи.

На вокзале было полно народу. Станция была маленькая и зал ожидания очень тесный. Когда случалась гроза, утомленные путники здесь просто задыхались. В хорошую погоду все предпочитали оставаться на воздухе. Женщины были с охапками цветов. В толпе, нетерпеливо ожидавшей поезд, звучал смех. Наконец публика размещалась по вагонам, и зачастую целый поезд запевал все ту же незамысловатую песенку, заглушая этим громким хором грохот колес и пыхтение паровоза. Цветы просто вываливались из окон, мелькали обнаженные женские руки, обнимая плечи возлюбленных. Это опьяненная весной молодость возвращалась в Париж.

Ах! Какие чудесные воскресные дни я проводил на лоне природы, когда мне было двадцать лет! Они остались в моей памяти как одно из самых дорогих воспоминаний. Позднее я познал много других радостей, но ничто не может сравниться с молодостью и ощущением свободы, когда целый день можно полностью отдаваться на волю огромного леса.

Вот и зима. Я люблю тихую, неясную грусть, что приходит с первыми зимними днями, люблю крепкий запах опавших листьев и утреннюю рябь на реке. Иногда я беру лодку и уплываю в конец какого-нибудь маленького рукава между двумя островками. Там, в безмятежном покое, после светлой кончины лета, я остаюсь наконец один, вдали от всего мира, словно отшельник былых времен.

Ах! Как все далеко и каким все кажется незначительным! Ну к чему было столько волноваться вчера, пытаясь из глупого тщеславия установить истину? Сейчас я чувствую себя песчинкой, затерянной в огромном мире природы, я не знаю больше, что истинно в нашей муравьиной суете, в этих литературных и политических баталиях, — на наш взгляд, они полны значимости, а от них даже не шевельнется тростник на берегу. Знаю я лишь одно: мы словно соломинки, вовлеченные в извечную работу природы, и поневоле становишься скромным и мудрым, когда осенним утром прислушиваешься в одиночестве к этой работе.