Чарльз Диккенс - Жизнь Дэвида Копперфилда, рассказанная им самим (XXX-LXIV)

– Я – друг мистера Уикфилда и его представитель, – спокойно, официальным тоном сообщил Трэдлс. – У меня есть его доверенность на ведение всех его дел.

– Старый осел допился до белой горячки, и вы получили доверенность обманом! – отозвался Урия, который становился все омерзительней.

– Да, у него немало было получено обманом, но все получали вы, мистер Хип, – спокойно ответил Трэдлс. – Об этом нам расскажет, если позволите, мистер Микобер.

– Ури… – с тревогой начала миссис Хип.

– Придержите язык, мать! Сказанное слово – воробей, вылетит – не поймаешь, – оборвал ее Урия.

– Но как же так? Ури…

– Придержите язык, мать, и предоставьте говорить мне!

Я знал, что раболепие его фальшиво, а все его поведение – гнусное притворство, но все же до того момента, когда с него слетела маска, я не представлял себе в полной мере, насколько он лицемерен. Быстрота, с которой он сбросил ее, почувствовав, что она для него бесполезна, злоба, наглость и ненависть, которые в нем обнаружились, скрытая радость от сознания содеянного им зла – даже теперь, когда он метался в поисках выхода из тупика, не зная, как от нас отделаться, – все это, правда, соответствовало моему мнению о нем, но в первый момент поразило даже меня, который так давно его знал и питал к нему искреннее отвращение.

О его взгляде, которым он меня наградил, озирая по очереди всех нас, я не скажу ничего; я всегда знал, что он меня ненавидит, да и к тому же помнит след на щеке от моей пощечины. Но когда он перевел взгляд на Агнес и бешенство сверкнуло в его глазах от сознания, что власть над нею ускользает от него, когда я увидел во всей наготе гнусную страсть, толкнувшую его добиваться той, чьи драгоценные качества он не мог ни оценить, ни оберечь, – я пришел в ужас от одной только мысли, что ей пришлось жить в обществе такого человека.

Почесав рукой подбородок и бросив на нас несколько злобных взоров поверх своих ужасных пальцев, он обратился ко мне грубым и вместе с тем каким-то хнычущим тоном:

– А вы-то, Копперфилд, вы, который столь заботитесь о своей чести и обо всем таком прочем, неужто вы считаете позволительным прокрадываться сюда и шпионить через моего клерка? Я – это другое дело, в этом ничего нет удивительного… Ведь я не корчу из себя джентльмена, хоть и не был уличным мальчишкой, как вы, о чем мне рассказал Микобер. Но вы-то! И вы не боитесь этак поступать? Не боитесь попасть в беду, участвуя в заговоре? Ну что ж, прекрасно! Мы еще посмотрим! А вы, мистер… не знаю, как вас звать, вы предложили Микоберу говорить. Он, так сказать, ваше орудие! Ну что ж, почему же он не говорит? Он, кажется, выучил свой урок.

Увидев, что его слова не произвели никакого впечатления ни на меня, ни на остальных, он сунул руки в карманы; усевшись на край своего стола, он заложил одну длинную ногу за другую, переплел их и мрачно стал ждать.

Мне стоило большого труда удерживать мистера Микобера, который то и дело повторял: «Под…», но так и не договаривал второго слога: «лец». Тут он рванулся вперед, выхватил из-за жилета линейку (по-видимому, орудие оборонительное) и вытащил из кармана исписанный лист большого формата, сложенный в виде письма. С хорошо мне знакомым напыщенным видом он развернул лист, бросил на него довольный взгляд, свидетельствовавший о его восхищении собственным стилем, и начал читать:

– "Дорогая мисс Тротвуд и джентльмены…"

– Господи помилуй! Если кто совершит тяжелое преступление, этому человеку для его писем нужна будет целая стопа бумаги! – прошептала бабушка.

Но мистер Микобер не слышал ее и читал:

– "Представ перед вами, дабы разоблачить самого законченного Негодяя, который когда-либо существовал…"

Тут мистер Микобер, не отрывая глаз от послания, указал линейкой, словно привидение – жезлом, на Урию Хипа.

– "…я не прошу для себя награды. С колыбели жертва денежных обязательств, которые мне было не по силам удовлетворять, я был игралищем унизительных случайностей. Бесчестье, Нищета, Отчаяние и Безумие – совместно или последовательно – сопутствовали моей карьере".

Упоминая о себе как о жертве сих страшных бедствий, мистер Микобер делал это с таким смаком, который можно было сравнить только с выразительностью его чтения и восхищением самим собой, проявлявшимся в том, что он крутил головой всякий раз, когда, по его мнению, попадалось особенно сильное выражение.

– "Вынуждаемый Бесчестьем, Нищетой, Отчаянием и Безумием, я поступил в контору – или бюро, как сказали бы наши любезные соседи, французы – фирмы, номинально возглавляемой Уикфилдом и Хипом, но коей фактически управляет один Хип. Хип и только Хип – пружина этого механизма. Хип и только Хип – плут и мошенник".