Михаил Шишкин - Венерин волос

Подползает старуха, опять та самая, с Электрозаводской. “Прего! Манджаре!” Рука трясется. Пальцы черные.

- Вот, и дать-то нечего, - вздыхает Гальпетра, пододвигая сапоги к себе поближе, на всякий случай. - Ну, и все? Больше ничего там не было на этой старой дороге, как ее, где спартаковцы?

- Там еще есть церковь, называется Domine quo vadis. У Сенкевича есть такой роман - “Камо грядеши”.

- Знаю. И что?

- Я туда зашел. Внутри никого не было. Только бюст Сенкевича. Хотел идти дальше, но тут увидел в проходе на полу белую плиту под решеткой. Подошел поближе. В ней следы, отпечатки босых ног. На этом месте Христос явился Петру, и на камне остались его следы. Я наклонился, чтобы рассмотреть получше. Огромные ножищи, больше, чем у меня. И совсем плоские. Ярко выраженное плоскостопие. И так вдруг захотелось их потрогать. Я уже протянул руку, но тут мне стало не по себе.

- А чего так?

- Если все обман, и это работа какого-то камнетеса - поставил свою ногу, обвел и стал вытесывать - то зачем трогать? А если это ноги действительно - Его? Того, чьи последние слова были: “Отец, почему ты меня оставил?!”. Тут раздались шаги - откуда-то из боковой двери быстро вышел священник в черной сутане - что-то дожевывая. Увидел меня с протянутой рукой. Я смутился, одернул руку, а он улыбнулся, закивал головой, - мол ничего, ничего, трогайте, можно! И добавил, что это все равно копия.

- Так и знала! - Гальпетра вздохнула. - А куда же дели настоящий камень?

- Я так и спросил. Оказывается, в церковь все время забирались, воровали, и оригинал перевезли в другую церковь, Сан-Себастьяно, она там недалеко, дальше по Аппиевой. Я пошел туда. Это не церковь даже, а огромный собор. Бродил по нему - и никак не мог найти, где выставлен камень. Под потолком висел великан с золотыми волосами. Свисает с потолка и смотрит в окно - что там? А за окном небо вымощено облаками, старыми, стертыми, будто плитами с Аппиевой дороги. Спросил какого-то падре про следы. Он кивнул на боковой алтарь справа от входа. Там решетка, стекло. Было темно и ничего толком не видно - стекло отсвечивало. Поискал, куда бросить монетку - у них тут в церкви, чтобы зажегся на минуту свет, нужно платить - не нашел.

- И все?

- И все.

- Так и не увидел?

- Нет.

Рядом с толмачом на перила присаживается дед с рюкзаком - в шортах, майке, на голове панама, на ногах горные ботинки. Тоже с биноклем на шее. У него дряблые белые ноги совсем без волос. Улыбается, протягивает толмачу бинокль, мол, хотите посмотреть? Толмач направляет бинокль на колонну. Увеличение сильное. Сразу утыкается в чью-то отрезанную голову. Наверно, сармат. Потом кто-то на лошади и борода каракулем - может, сам философ-император, сказавший, что больше всего на свете желает оживления умерших, а не присуждения к смерти живых. Еще выше - Павел с мечом. Меч длинный. Таким, наверно, хорошо отрубать головы сарматам. Толмач протягивает бинокль Гальпетре. Она смотрит на колонну совсем немного, потом принимается разглядывать улицу, окна домов, прохожих, голубей.

- Смотри-ка, совершенно московские!

Голуби шныряют под ногами.

- Галина Петровна!

- Что?

- Я все хотел вам что-то сказать.

- Ну?

- Это, в общем-то глупо, но…

- Чего мнешься, говори!

- Вы знаете, я все эти годы…

- Ты про бумажку у меня на спине?

- Да. Вернее, совсем про другое. Я хотел вас спросить вот что: почему мы вас ненавидели, а вы нас любили?

Дед в шортах собирается идти дальше, звонко хлопает ладонями по своим жидким коленкам - голуби от испуга шарахаются. Гальпетра возвращает ему бинокль, ремешок цепляется за пуговицу на ее рукаве.

- Вы меня тоже любили, только не знали об этом. Интересно, а Корчак был в Риме?

Толмач пожимает плечами:

- Я не знаю.

На площадь собираются какие-то демонстранты, распугивая голубей и туристов, разворачивают плакаты, транспаранты. Один из них проверяет, как работает мегафон, поет в него на всю Пьяцца Колонна: amore, amore, amore!

Гальпетра снова надевает сапоги, завязывает тесемочки на музейных тапках.

- Вот, буду теперь мучиться, куда у Лаокоона тянется рука…

- Галина Петровна, это не Лаокоон.

- Как не Лаокоон? А кто же?

- Корчак.

- Да что ты такое говоришь?

- Это Януш Корчак и те двое детей, которых он взял за руки, когда они пошли в газовую камеру. Они умирают от удушья. Это вовсе не красиво. И при чем здесь игра мускулов? И какая разница, в какую сторону тянулась рука Корчака?

- Ты все путаешь! Ты все на свете перепутал! Ты - путаник. Путаник ворвался в гостиную и съел вареник. Лаокоон это одно, а Корчак - совсем другое. Император не может быть философом, а философ не может быть императором. Севастопольские офицеры - это одно, а ангелы Бернини - это совершенно другое. Древние греки - одно, чеченцы - другое. Войлочные музейные тапки в нетопленом Останкине - одно, а тот ребенок, который был во мне, - другое. Пойми, тот мальчик из Белоруссии, который шмыгал в телефонную трубку, - отдельно, и птичий чулок, который, смотри, превратился в нос, - отдельно. Нога Петра сама по себе, а фотографии прокаженных - сами по себе. Помнишь, в Ватикане на площади перед собором у обелиска собирали деньги на больных проказой - кругом были плакаты с фотографиями детей и взрослых без пальцев на руках и ногах? Она еще отвернулась, чтобы не смотреть.