Михаил Салтыков-Щедрин - Невинные рассказы

Одним словом, день проходит незаметно и весело. Во время сборов вобратный путь Максим Федорыч очень суетится и хлопочет. Он лично наблюдает, чтоб дамы закутывались теплее, и до тех пор не успокоивается, покуда неубеждается, что попечительные его настояния возымели надлежащее действие.

Я не стану говорить об обедах и вечеринках, данных по случаю приездаМаксима Федорыча сильными мира сего, пройду даже молчанием и великолепныйбал, устроенный в зале клуба… Во все время своего пребывания вКрутогорске Максим Федорыч был положительно разрываем на части, и за всемтем не только не показал ни малейшего утомления или упадка душевных сил, но, напротив того, в каждом новом празднестве как бы почерпал новые силыдля совершения дальнейших подвигов на этом блестящем поприще.

Перлом всех этих увеселений остался все-таки благородный спектакль, накотором я и намерен остановить внимание читателя. Максим Федорыч самнеусыпно следил за ходом репетиций, вразумлял актеров, понуждал ленивых, обуздывал слишком ретивых и даже убедил Шомполова в том, что водка иискусство две вещи совершенно разные, которые легко могут обойтись друг бездруга.

Прежде всего шла пиеса "В людях ангел" и проч., и все единогласносознались, что лучшего исполнения желать было невозможно. АглаидаАлексеевна Размановская играла решительно, comme une actrice consommee!Хотя в особенности много неподдельного чувства было выражено в последнейсцене примирения, но и на бале у Размазни дело шло нисколько не хуже, еслидаже не лучше. Отлично также изобразила госпожа Симиас перезрелую девицуНебосклонову, а пропетый ею куплет о Пушкине произвел фурор. Но Разбитной, по общему сознанию, превзошел самые смелые ожидания. Он как-то сюсюкал, беспрестанно вкладывал в глаза стеклышко и во всем поступал именно так, какдолжен был поступать настоящий Прындик. Один Семионович былнеудовлетворителен. Он никак не мог понять, что Славский – дипломат, который под конец пиесы даже получает назначение в Константинополь, и велсебя решительно как товарищ председателя. Даже Фурначев понял, что тутчто-то не так, и сообщил свое заключение Порфирию Петровичу, который, однако ж, не отвечал ни да, ни нет, а выразился только, что "с нас и этогобудет!".

Начались и живые картины. Максим Федорыч лично осмотрел Гаиде и нашел, что Дарья Михайловна была magnifique. Шомполов, бывший в это время закулисами, уверял даже, будто Максим Федорыч прикоснулся губами кобнаженному плечу Гаиде и при этом как-то странно всем телом дрогнул. Впрочем, надо сказать правду, и было от чего дрогнуть. Когда открыласькартина и представилась глазам зрителей эта роскошная женщина, с какою-тострастною негой раскинувшаяся на турецком диване, взятом на подержание усоветника палаты государственных имуществ, то вся толпа зрителей дикозавопила: таково было потрясающее действие обнаженного плеча Гаиде. Напрасно насупливался мрачный Ламбро, напрасно порывался вперед миловидныйДон-Жуан, публика не замечала их полезных усилий и всеми чувствамистремилась к Гаиде, одной Гаиде.

Вторая картина была также прелестна. Несколько приятных молодых дам идевиц, un essaim de jeunes beautes, в костюмах одалиск и посреди их ДарьяМихайловна с гитарой в руках произвели эффект поразительный.

Третью картину спасла решительно Дарья Михайловна, потому чтоСемионович (Иаков) не только ей не содействовал, но даже совершеннонеожиданно свистнул, разрушив вдруг все очарование.

Грек с ружьем прошел благополучно.

Но само собой разумеется, что главный интерес все-такисосредоточивался на «Чиновнике». В публике ходили насчет этой пиесы разныенесообразные слухи. Многие уверяли, что будет всенародно представленстановой пристав, снимающий с просителя даже исподнее платье; но другиеутверждали, что будет, напротив того, представлен становой пристав, снимающий рубашку с самого себя и отдающий ее просителю. Последнее мнениеимело за себя все преимущества со стороны благонамеренности иправдоподобия, и потому весьма естественно, что в общем направлении онооправдалось и на деле. Максим Федорыч сильно трусил. Он видел, чтоСемионович совсем не так понял свою роль.

– Mais veuillez donc comprendre, mon cher, – говорил он, – ведьНадимов человек новый, но вместе с тем и старый… то есть, вот видители… душа у него новая, а тело, то есть оболочка… старая!.. Здесь-то, вэтом безвыходном столкновении, и источник всей катастрофы… vouscomprenez?

Но Семионович не понимал; он, напротив того, утверждал, что у Надимовадуша старая, а тело новое… и что в этом-то именно и заключается некатастрофа, а поучительная и вместе с тем успокаивающая цель пиесы: это, мол, ничего, что ты там языком-то озорничаешь, мысли-то у тебя все-таки теже, что и у нас, грешных.