Михаил Салтыков-Щедрин - Невинные рассказы

Наконец, в одно прекрасное утро, Максим Федорыч спохватился, что порауж ехать, тем более что репертуар увеселений начинал истощаться. Он собралсвои воспоминания, посоветовался с записною книжкой и нашел, что материаловдля будущего донесения предостаточно. О генерале Голубовицком ипреимущественно о генеральше предположил он высказаться с особенноютеплотою. В пользу их можно, пожалуй, даже пожертвовать двумя-тремясубъектами, чтоб лучше и явственнее оттенить картину. Само собоюразумеется, что нельзя же всех чиновников найти добродетельными; этоневозможно, во-первых, потому, что самая природа в своих проявленияхразнообразна до бесконечности; а во-вторых, потому, что и начальство неповерит этой эпидемии добродетели и, чего доброго, заподозрит ещеспособности ревизора. Поэтому выбраны были в жертву так называемыепререкатели и беспокойные, которых и оказалось двое: советник губернскогоправления Евфратский и член приказа Семибашенный. Евфратский жил весьмауединенно, ни к кому не ездил и вследствие того был заподозрен ввольнодумстве и в намерении восстановить в России патриаршескоедостоинство, о чем будто бы он и выражался стороною там-то и тогда-то. Семибашенный же хотя и не мечтал о восстановлении патриаршескогодостоинства, но взамен того неоднократно предъявлял пагубную наклонность кисламизму и даже публично называл турок счастливчиками, приводя в основаниетакого мнения лишь грубые поползновения своей чувственности. Само собоюразумеется, что такие лица не заслуживали ни малейшего снисхождения.

Прощание было очень трогательно. На обеде, данном по этому случаюгенералом Голубовицким, было сказано много теплых слов и выпито немалотостов за здоровье дорогого гостя.

– Скажу вам откровенно, – выразился при этом генерал, с чувствомпожимая руку Максима Федорыча, – я давно, очень давно не имел такогоприятного гостя!

– Позвольте и мне, в свою очередь, удостоверить, вашепревосходительство, что давно, очень давно я не имел таких приятных минут, какие провел здесь, в вашем любезном обществе, – отвечал Максим Федорычвзволнованный.

– Mais revenez nous voir, – любезно сказала Дарья Михайловна.

– Impossible, madame! мы, люди службы, люди деятельности, не всегдаможем следовать влечениям сердца…

Все присутствовавшие были растроганы. Когда же после обеда наступилчас расставания и Максим Федорыч долго, в каком-то тяжком безмолвии, держалв своих руках руку Дарьи Михайловны, то его превосходительство СтепанСтепаныч не мог даже выдержать. Он как-то восторженно замахал руками ибросился обнимать Голынцева, а Семионович, стоя в это время в стороне, шепотом декламировал:

Вечером, часу в девятом, ровно через месяц по приезде в Крутогорск, Максим Федорыч уже выезжал за заставу этого города. Частный пристав Рогуля, сопровождавший его превосходительство до городской черты, пожелал емусчастливого пути и тут же, обратившись к будочнику, сказал:

– Ну, вот и ревизор! что ж что ревизор! нет, кабы вот Павла ТрофимычаПерегоренского к ревизии допустили – этот, надо думать, обревизовал бы!

В эту же ночь послал бог снежку, который в каких-нибудь два часазакрыл самый след повозки Максима Федорыча.

Вечер. Юный поэт Кобыльников (он же и столоначальник губернскогоправления) корпит над мелко исписанным листом бумаги в убогой своейквартире и с неслыханным озлоблением грызет перо и кусает ногти. Ужеседьмой час; еще час, и квартира советника Лопатникова озарится веселымиогнями рождественской елки; еще час, и она выйдет в залу, в коротенькомбеленьком платьице (увы! ей еще только пятнадцать лет!), выйдет свеженькаяи улыбающаяся, выйдет вся благоухающая ароматом невинности!

– А что, мсьё Кобыльников, вы исполнили свое обещание? – спросит онаего.

При этой мысли Кобыльников вскочил со стула как ужаленный и схватилсебя за голову. Он начинал сознавать, что заложил слишком большой фундаментсвоему стихотворению. Уж две строфы, каждая в восемь стихов, готовы ипереписаны, но, судя по развитию, которое принимала основная мысль, нельзябыло даже приблизительно предвидеть, какой будет исход ее. Он уже принесдостаточную дань восторгов возникающим красотам милой девочки; упомянул и оплатьице, и о шейке лилейной, и о щечках "словно персик пушистых"…

И о том, о чем хотел бы, Да не смею говорить…

Теперь он задал себе вопрос: кому суждено обладать всеми этимисокровищами, старцу ли бессильному или поэту чернокудрому? Уж он начерталдва первых стиха: