Пер Лагерквист - Улыбка вечности. Стихотворения, повести, роман

О грудь моя, лишь ты
еще способна
страдания познать сполна —
без ропота:
гортань и рот
давно уж прахом стали,
с землей смешавшись,
и не могут больше
излить хоть в стоне муку.
То, что было мною,
втоптали в грязь
дорожную мильоны ног.

Навстречу дню
рука уж не взметнется —
мне нечем удержать
ни счастья суету,
ни лавры победные…
Нет и чела,
изборожденного
борьбою с роком.
Нет глаз, чтоб видеть
мирскую благодать
и ею утешаться.

О грудь моя, лишь ты
еще цела — темница
для страждущей души.
О как ты схожа
с гнездом заброшенным:
давным-давно
жизнь — птицей упорхнула…
Ты ж помнишь все равно
тепло и трепет крыл.
И неизбывна мука…

Письмо о зреющих хлебах,
О гроздьях ягод на кустах
Пришло. И почерк выдал вдруг
Дрожь материнских рук.

А за словами клевер цвел,
Светился за рекою дол,
И спела рожь из года в год,
И благ был небосвод.

Там хуторов полдневный сон,
Там чистый колокольный звон
Несет из тверди голубой
Прохладу и покой.

Лаванды горький аромат
Плывет с лугов в вечерний сад.
Там мать в воскресной тишине
Письмо писала мне.

Письмо спешило день и ночь
Без отдыха, чтоб мне помочь,
Чтоб я за простотою строк
Увидеть вечность мог.

Никто не зовет
за накрытый стол,
и гость не придет
в темнеющий дол —
во мрак под откос упадает с круч
вечерний луч.

Лишь путник, лепящийся вдоль скалы,
ищущий спуска в распадок мглы,
откуда твердь опять восстает
на небосвод,

помедлит у лагерного огня,
к утесу посох свой прислоня,
покуда ему не настанет срок
новых дорог.

Приди же, брат неведомый мой,
вечерний хлеб разделить со мной,
пока алеет в тоскливой мгле
уголь в золе.

Долго ты странствовал — что настиг?
Ты — из племени сирых сих,
что вслед за надеждой бредут по пустыне
издревле и ныне.

Горящим взором — что ищешь ты,
познавший меру ее тщеты
больше, чем тот,
кто с тоскою ждет
у своих ворот.

Твой путь уходит в пустую синь,
твой дух иссякнет среди пустынь,
где звезды глядят на обломки костей
былых гостей.

Горький отстой пересохших вод
в бреду втерев в седину бород,
они полегли у песчаных грив,
жажду избыв.

А на просторы пустынных лет
лился язвящий небесный свет,
четко рисуя издалека
гребни песка.

Что смотришь?
Нет, не таков накал
взора, что долго во тьме искал
и нашел одно — наш извечный путь:
человечью суть.

Ты одолел просторы мечты,
знойной дали и пустоты.
— А я — человеческой бездны сын,
из сих глубин.

А вокруг — обманчивая страна,
над нею власть небес не вольна,
но жив человек посреди скорбей
до смерти своей.

Чадит кострище. Густеет тьма.
Отверстым зевом бездна сама
поглощает нас.

Чего ж еще?
Поверить в восход,
что этот жар до утра доживет?

Брат мой.
Братскую руку дай.

Я верую в ночь —
человеческий край.

В переулках души,
где так далеко от фонаря до фонаря,
что номера домов неразличимы,
я долго искал,
но тщетно.

Быть может, номер, что я искал, чересчур велик,
его тут нет.
Быть может.
И вот я дошел до конца переулка,
глядя сухими глазами во мрак,
что больше не страшен.

Сзади галдят нашедшие свое —
номера, что мы все находим,
все громче гвалт в веселых домах,
где уды извергают слизь,
а дух измеряет бездны
последние
под грохот горшков и ведер
и клокот сточной воды по канаве во тьму
переулка души.

Но чудесным лоном самой жизни
тайным и сокровенным,
мне кажется сама эта улочка.
Словно возлюбленная, готовая на все,
обнаженная, раскинувшаяся на ложе
для того, кто ее пожелал.
Но с ликом, запрокинутым во мрак
под звезды
в неизреченной боли и тоске.