Рюрик Ивнев - Юность

— Ольга Константиновна. Мне остался крест золотой, белый снег, а кровь будет.

— Борис Арнольдович, не надо.

— Нет, почему это? Вы помните Карлушу? Он был такой веселый. Он бы и теперь, если бы не…. Это хорошо, что все прошло. Мы будем обо всем говорить, начнем с самого начала.

— Нет, у меня нет начала, я не хочу ничего. У меня теперь одно и безнадежное…

— Совсем?

— Я, думаю, но, конечно, я надеюсь. Ему… ну он, совсем еще… в 7 классе…

— Военного?

— Нет, гимназии.

— Я не люблю такую погоду. Хотите кататься, я теперь часто катаюсь, но холодно. Вообще, я стала зябкой.

— Я к вам еще приду, если…

— Если?

— Если не…

— Как? Настоящая турчанка?

— Ну, конечно, конечно. Нет, я шучу. — Алеша улыбается.

— Я знаю, что вы шутите. — Боря опять в дамском. Закутан. Перила набережной тусклые и холодные.

— Должно быть, скоро будет таять.

— Да, скоро. Мне хочется вам сознаться во всем, во всем, я для этого вас вызвала. Теперь так: или все или ничего. Я не могу продолжать, как прежде. Я не совсем понятно говорю, может быть лучше написать?

— Нет, говорите.

— Я не турчанка.

— Я знаю, ведь вы…

— Да, да, но и не.

— Не?

— Вы поняли?

— Нет.

Боря кутается в манто. Совсем по-женски. Смотрит на снег, потом на вечернее небо и лицо бледное вдруг опечаливается.

— Почему вы так меняетесь, почему?

— Меняюсь? Потому что я не настоящий или «щая», как хотите.

— Это мучительно, я все-таки к вам привязан, вы задаете загадки. Мне холодно.

— Да, да об этом лучше написать.

Вот лицо Алеши: темные глаза, высокий лоб, волосы мягкие — все это дополнено любящим (очень сильно любящим) воображением. Это карточка, обыкновенная, матовая. На обратной стороне написано: «Милой турчанке — Бобби другу. А Карцев».

В Бориной комнате солнце, письменный стол завален учебниками и программами, программы испачканы карандашом и углы стерты. Трудно готовиться к экзаменам. Окно очень большое и солнце. Это так редко. И карточка на столе.

— Это ты так занимаешься.

— Ах, Вера, нельзя так, неожиданно?

— Покажи, новое увлечение?

— Нет, нет.

— Как хочешь. Мне не интересно.

— Верочка, не сердись. Я покажу, но… ты не так относишься, это слишком нежное чувство.

— Не надо. Не надо.

Пауза.

— Я заметила, что Павел Иринархович изменился.

— Как?

— Он всегда был спокойным. Даже слишком. Теперь — нет. Что-то произошло, должно быть.

— Я ничего не заметил. Я редко с ним говорю. Он какой-то холодный. Я не могу привыкнуть.

— Вот его карета.

— Он один?

— Вероятно.

— Верочка. Мне жаль, что у вас расстроилось.

— Ах. Глупости. Ты совсем ребенок. Я здорова, здорова совсем, и в этом я не виновата.

— Я не про здоровье.

— Ведь в этом все. Ты же не мог жениться на Ксении Эразмовне, например.

— Но Эдуард Францевич ведь…

— Ах, не будем говорить о нем. Он жалкий. Я тебе мешаю. Учись. Учись.

— Нет, нисколько. Слушай.

Верочка убегает так же быстро, как и вошла. Остался запах её духов и волос. «Верочка милая — думает Боря, — милая».

— Я совсем-совсем с большой просьбой к вам, и, главное, вы можете, через дядю, Борис Арнольдович. Это так страшно. — Кирилл раскрасневшийся, с глазами испуганными и нежными в Бориной комнате, где спокойно как — будто, где окно большое, солнце, и через стекло видна речка с плывущими льдинами.

— Кирюша успокойся. Я все, что могу…

— Борис Арнольдович! Милый. Это ужасно. Он арестован. — Кирюша опускается как-то безжизненно на кресло, и пружины от этого сильно вздрагивают.

И этот шум пружин неожиданный, и плач Кирюши больно отзывается в Борином сердце.

— Николай Архипович?

— Да, да и другие, но он, он, как могли его? — Кирюша плачет все сильнее, но сквозь рыдания говорит все понятно: и про дядюшку сенатора Павла Иринарховича, и про помощь его и влияние.

— Кирюша, это так трудно, трудно. Я с ним почти не вижусь, почти незнаком. Да, живу здесь в доме его, но ведь он особенный, с ним нельзя, просто невозможно говорить, он такой особенный.

— Оставить Николая Архиповича нельзя, нельзя. Это невозможно. Борис Арнольдович, вы должны.

И вдруг Боря чувствует на себе взгляд, особенный, жгучий и, кажется, что не Кирюша смотрит своими горестными и нежными глазами, а тот. И вся комната делается другой, маленькой, душной и невозможной. Надо выйти, надо что-то сделать, чтобы стало легче, светлее…

— Хорошо, хорошо, Кирюша, я сделаю.

— После всего этого вы не оттолкнете меня?