Рюрик Ивнев - Юность

— Тише, тише, дайте слово автору.

На эстраде опять Литвинов.

— Мне грустно, что таким скверным способам вы выражаете порицание стихам. Здесь свобода слова, каждый может критиковать, но не свистеть.

— А вы не читайте ерунды!

— Тише, тише не прерывайте.

— Я кончил.

Опять взрывы рукоплесканий и… оглушительные свистки.

К Боре подходит Траферетов.

— Вашему любимцу не везет.

— Ах, оставьте. Вы еще смеетесь.

— Да я не смеюсь.

— Не мешайте, я сейчас буду выступать.

— Вы говорили хорошо. Но не в этом главное. Лицо ваше изумительно выразительное.

— Вы смеетесь?

— Нет. Нет. Что вы?

— А я думал всегда, что я уродик.

— Вы-то?

— Да, я.

— Оставьте. Я не мог оторваться от вашего лица. Знаете, Литвинов, ваши стихи меня волнуют, они музыкальны и красивы. Вас не все понимают. Тем более, я ценю таких, как вы.

— Не говорите мне этого.

— Отчего?

— Как вам сказать? Вы меня, может быть, и так поймете.

— Нет. Нет.

— Тогда слушайте, только не сердитесь. Вы мне не можете доставить того наслаждения, о котором я мечтаю. Вы слишком далеки от меня.

— Я?

— Ну, словом, я бы вас не мог полюбить.

(Пауза.)

— С чего вы взяли? Мне совершенно не нужна не дружба ваша, не любовь.

— Тем лучше.

— Почему он вам не нравится?

— Кто?

— Вы же понимаете. Литвинов.

— Потому что нравитесь вы.

— Это каламбур?

— Нет. Это жизнь.

— Что это с вами? Вы серьезно?

— Да. Совершенно.

— Я удивляюсь.

— Чему?

— Вы то бредили Литвиновым, а теперь…

— Я бредил его стихами, и теперь брежу, а его я не люблю.

— А меня?

— Да.

— Что «да»?

— Люблю.

— Вы как женщина. Такой же нервный, капризный.

— А вы не догадливый.

— Ах, не хочу я быть догадливым. Не хочу. Слышите? Мне жалко вас. О, как жалко.

Что это? Неужели опять одиночество? Опять муки и горечь? Леша два дня не приходил. Боря на своей узкой кровати, лицом к подушке. В комнате темно. Не хочется зажигать лампы. Сегодня звонил Карл Константиныч. Но разве он может заменить Лешино отсутствие? Что делать? И Боре кажется, что это нарочно кто-то невидимый подстраивает неудачи. Хочется плакать. В душе пусто, холодно. Написать? Нет, подожду, подожду еще.

— Можно к вам?

— Войдите.

Входит сосед по комнате, студент Иртымьянц.

— Вы хандрите?

— О, если бы вы знали, как мне скверно. — И Борино лицо глубже прячется в подушку.

— Может быть, я вам могу помочь.

— Вы? — Боря поднимается и внимательно вглядывается в лицо Иртымянца.

Черные маслянистые глаза, изогнутые брови, рот сочный и от бритых усов синяя полоска на верхней губе. Вдруг вспоминается Московский вокзал. Парикмахерская. И то же чувство. Та же острая боль пронизывает сердце.

— Вы? Вы? Хотите помочь?

— Да, я, хочу помочь, — улыбается Иртымьянц. — И в этой улыбке что-то недоговоренное, что-то свое.

Борино лицо близко у наклоненного лица Иртымьянца, и губы, как камень, нагретый солнцем. Все ближе. Острое наслаждение пронизывает все тело. Тихие — неясные мысли: вот оно счастье настоящее, зовущее. И, как сквозь сон, вспоминается Траферетов, Карл Константинович и другие, точно на другом берегу они все, дальше, дальше. Этой минуты никогда еще не было. Это первая. Что за счастье! Да, стоило страдать и жить для этого. Любит? Любит?

И вдруг острая режущая боль. Боря схватился за щеку и сейчас же отдернул руку. Она была теплая и липкая. Капли крови упали на пол и как бы застыли.

— Вот тебе еще!

— И снова безумная, режущая боль, и еще более режущее отвратительное слово!.. вылетело из уст Иртымьянца, точно что-то мокрое и тяжелое упало.

— Вы на новой квартире? Я едва вас нашел.

— Да, я должен был переменить комнату.

— Должен?

— Да, именно должен.

— Я не понимаю, неужели что-нибудь случилось?

— Вышли неприятности.

(Пауза.)

— Леша, вы знаете, Леша, мне вам хочется все рассказать, все — это так томительно и больно, страдать одному. Может быть, вы меня пожалеете, но прежде вы должны мне дать слово, что вы ничему не удивитесь, не возмутитесь и… не ударите меня…

— Что? Ударите? Я вас совсем не понимаю.

Боря колебался, рассказать ли ему все, открыться ли? Печально смотрели темные глаза, и губы были бледны, против обыкновения. Откуда-то издали доносились звуки рояля, тоскливые, скучные, и вспомнился родной дом и Верины гаммы: сердце сжалось томительно и жутко.

— Вы помните наше знакомство?

— Помню.

— Я был очарован вами, ну прямо-таки влюблен. Когда вы не исполнили свое обещание и не приехали, я тосковал, я ходил как лунатик по комнатам, тоскливо сжимая пальцы. Вера всегда спрашивала: «Что с тобой»? Я не мог ей сказать правду и выдумывал что-то. Она жалела меня. Ведь прежде она меня любила. А потом — приехали вы, и я узнал об этом совсем случайно, от Василия Александровича. Может быть довольно? Больше не рассказывать?