Рюрик Ивнев - Юность

Еще минута и настало отрезвление. Поняв мишурную опасность, толпа постепенно успокаивалась, стало свободнее, перед бледным лицом Бори, внезапно побелевшим, горели недоумевающие вопрошающие глаза носильщика. Секунда нерешительности промелькнула, и Боря, инстинктивно защищая себя от неприятного и обидного положения, продолжал симулировать испуг и нервное напряжение.

— Бога ради, помогите, защитите, я так боюсь огня. — Он взял руку носильщика и, обратив на него умоляющие глаза, шептал: — Пожар! Пожар! Вы слышите! Я так боюсь.

— Не бойтесь, ничего уже нет, это воришка какой-нибудь крикнул, чтобы, пользуясь суматохой вещи понахватывать.

Леша Траферетов оказался рядом.

— Не нервничайте. Вы бледны как бумага. Где ваши вещи? Носильщик, найди сейчас же, корзину с котомкою коричневой. Скорее на извозчика. Черт знает! Помяли вещи. Кретины!

— Кто там?

— Это я, Траферетов.

— Войдите, Леша.

На кровати, с какой-то примочкой на голове лежал Боря. В единственное окно продолговатой, заставленной какой-то мебелью и бесчисленными этажерками с книгами комнаты, заходящее солнце бросало тусклые красноватые лучи.

— Странная у вас комната! Точно мебельный магазин.

— Лень было искать. Я первую попавшуюся взял. Чисто. Спокойно. Это главное. А вы где?

— Я недалеко. У сестры, двоюродная. Пока. Потом буду искать комнату.

(Пауза.)

— Ну, как вы себя чувствуете?

— Голова болит. Не спал.

— Можно мне, как доктору вас осмотреть?

Боря сделал протестующий жест.

— О, нет, нет. Сейчас не могу. Я не принимал ванны еще.

— Ну, так что ж?

— Нет, неприятно грязным…

— Но ведь я доктор.

— Ах, нет, мне неприятно, если вы будете меня когда-нибудь вспоминать и в таком виде.

— Дайте одеколон?

— Вот там, на этажерке. Здесь не душно? Ну, ничего, побрызгайте.

— Ей-Богу, вы странный, какой то.

— Ну, хорошо, странный, я это знаю сам. И что же?

(Пауза.)

— Да нет, ничего, я так.

— Вы можете сесть около меня?

— Могу.

— Будете слушать?

— Буду.

— Я очень несчастный.

— Опять?

— Вам это наскучило?

— Нет, но вы внушаете себе это…

— Слушайте дальше. Я к вам расположен так, как ни к кому. Я вас люблю очень.

Леша наклонил голову.

— Тронут.

— И вот я вас прошу не бросать меня. Я знаю, я скучный, я странный.

— Боже! Боже!

— Нет, нет, я знаю. Вы сами же сказали.

— Да, но я не говорил, что с вами скучно, наоборот.

— Ну, все равно. А впрочем, я устал. Вы понимаете, я вас люблю. Дайте мне вашу руку. Вот так я буду ее держать. Хорошо? Вы никогда не писали стихи?

— Нет.

— Жаль. Я вас познакомлю с поэтом одним. Он очень музыкально пишет, я люблю его стихи, и читает он их красиво, но я музыку люблю, а смысл не улавливаю. Но ему это говорить нельзя. Он обидится. Его стихи:

— Вам нравится?

— Как вам сказать…

— Боже мой, конечно откровенно.

— Нет.

Длинные коридоры, из которых один освещен, другие совсем нет, постепенно наполнялись публикой. Молодежи, как всегда на литературных вечерах, было больше. Молодые лица, улыбки, еще свежие и юные. Восторженные взгляды, смех, шепот. Боря стоит в углу, у окна не освещенного совсем. О чем-то думает. Темные глаза печальны.

— Кто читает?

— Литвинов.

— Литвинов читает, скорей идемте, мы опоздаем.

— Еще не началось.

Толпа бросилась в залу. Коридоры опустели.

— Вы тоже здесь?

— Да.

— В штатском?

— Я с военной формой распростился. — Карл Константинович в штатском старом костюме, какой-то нескладный и неузнаваемый.

Борины глаза удивленно раскрываются.

— Совсем?

— Совсем.

— Почему это?

— Да так. Потом расскажу подробнее. История одна. Это грустно.

— Что?

— Да все. Однако, идемте, уже началось.

Вдруг резкий свист оглашает залу.

— Это безобразие.

— Глупо.

— Не прерывайте, не прерывайте.

Несколько человек из близких к Литвинову окружают эстраду и аплодисментами стараются заглушить свист и крик. В зале волнение. Звонок председательствующего жалобный и заглушаемый звуками голосов. Боря усиленно аплодирует, стоя у самой эстрады. Бледное, растерявшееся лицо Литвинова выражает беспомощность.