Иво Андрич - Собрание сочинений. Т.2. Повести, рассказы, эссе. Барышня.

Вот в прищуре ресниц Заяц увидел светлый ялик. На веслах сидел мужчина в соломенной шляпе, руки и плечи у него до красноты обгорели на солнце, на корме — красивая женщина в синем купальном костюме выставила напоказ стройные, словно точеные ноги. Она раскрыла зонтик от солнца: должно быть, русская эмигрантка. Есть что-то печальное в том, как этот уже не молодой человек, с усилием налегая на несла, везет по реке свой груз. Но эта грустная мысль, промелькнув в мозгу, тает, как тень облака, как дым от трубки Чубука.

Затем вид заслоняет маленький закоптелый буксир с надписью на борту: «Краина», из его трубы вырывается столб черного дыма, отбрасывая грязную тень на светлую поверхность реки. Неказистый с виду, но сильный пароходик тащит за собой две большие груженые баржи. На палубе второй баржи прилепился деревянный белый домик с цветочными горшками в окнах. Из домика выходит молодая босоногая женщина с большим чугуном в руках и сильным движением выплескивает воду в Саву. Под ногами у нее вертится и прыгает белая собачонка.

Провожая глазами этот плавучий дом, где рождаются и умирают целые поколения. Заяц думает о том, как мало, в сущности, знают люди друг друга.

Несколько мгновений не видно ничего, только взволнованная баржами поверхность воды, переливаясь, слепит глаза.

Еще не успокоилась вода, как вынырнула спортивная восьмерка из легкого японского дерева, плоская и узкая, едва различимая под гребцами в белых майках с гербами на груди. Восемь гребцов равномерно вскидывают длинные весла, и лодка быстро несется по воде. На корме сидит тренер. Он держит руль обеими руками и через рупор, висящий у него на груди, подает отрывистую, резкую команду: «Раз-два, раз-два!» Спортсмены тренируются перед соревнованием, думает Заяц. (И сейчас же в мозгу мелькает мрачное воспоминание о Тигре, о доме, о Маргите.) Заяц не любит спортсменов, не любит потому, что не знает их, а вернее, знает только по Тигру и его компании.

«От спорта черствеет сердце и притупляется разум, — думает Заяц, — а вместо мужества и стойкости развивается жестокость и наглость, к этому прибавляются еще интриги и спекуляции. А зачем все это нам, когда у нас и без того хватает и бесцеремонности и жадности к деньгам». Так размышляет Заяц, между тем быстроходная восьмерка уже скрылась из виду.

Стрелой промелькнул скиф, длинный, с низкой посадкой, так что кажется, будто гребец сидит прямо на воде. Два длинных весла делают широкие взмахи, словно два птичьих крыла, видных только в профиль. Гребец в темных очках, коричневый от загара и намазанный ореховым маслом, отчего его мускулистое тело отливает на солнце металлическим бронзовым блеском. «Это скорее всего служащий какой-нибудь частной фирмы», — думает Заяц и радуется своей проницательности.

На середину реки медленно выплывает обыкновенная четырехвесельная белая лодка, в ней разместилось целое семейство. Гребут муж и жена, он толстый, она пухленькая; в действительности гребет только он, она лишь слабо вторит ему. На руках у нее замшевые перчатки. В лодке еще две женщины, одна старая, располневшая, другая худая, молоденькая, с ними два рослых мальчугана; перегнувшись через борт, они то брызгаются, то разглядывают свое отражение в реке. На скамейке вместительная корзинка со съестными припасами, из нее выглядывает огромный арбуз и бутыль с вином. Типичная картина смешения старых и новых времен; патриархальные семейные устои, спортивная жизнь на солнце и воздухе. Муж — удачливый предприниматель и выскочка, жена из скороспелых светских модниц, сыновья — гимназисты, теща, на склоне лет начавшая разъезжать по пляжам и мучиться от жары, и свояченица, которой надеются подцепить жениха на воде, коль скоро такого не нашлось на суше. Они пристанут где-нибудь к острову, пообедают в тени, а потом завалятся спать под ивами, отгоняя назойливых комаров.

Перед взором Зайца проносились картины жизни трудового и развлекающегося Белграда, картины любопытные и пестрые, нередко смешные или нелепые, но выразительные и почти всегда милые его сердцу.

«Сава — это сама жизнь, — думал Заяц, — и ее надо лучше устроить». Жизнь великое и всеобщее достояние, и ей не следовало бы быть столь хаотичной, беспорядочной и сумасшедшей. Он не знает, что надо сделать, но в ней должно бы быть больше порядка и плана. И каждому полагалось бы свое место, каждому, кто живет и дышит. Каждому или, во всяком случае, возможно большему числу людей. Вот, например, какое место должен был бы занять Станко, — как раз сейчас он проходит мимо, закрывая его на мгновение своей тенью. Большой, полный сил, изобретательности и энергии, — разве пристало ему жить вот так, вслед за солнцем, совершающим свой путь по небосклону, перебираясь из одного тенистого местечка в другое, зарабатывая ровно столько, чтобы с грехом пополам прокормить семью да обеспечить себе несколько динаров на выпивку и курево. Нет, не пристало и не должно быть так! (Да и мало ли чего еще не должно было бы быть. Вот, например, и сам он, Заяц, тоже не должен был бы валяться в праздности на плоту, на припеке, сквозь дрему перекраивая жизнь и предаваясь мечтам о том, что должно быть и чего не должно.) Но мысли его упрямо летели вперед, вселяя в него веру в то, что на свете и правда все может быть иначе.