Лоренс Даррел - Жюстин

Комната освещается единственной дохлой электрической лампочкой и выводком масляных коптилок, обитающих в нише; там же гнездится и глиняный кувшин, всегда наполненный прохладной питьевой водой. Одинокое незавешенное окошко слепо глядит на унылую облупленную глинобитную стену. Скоби лежит на кровати, и смутный чадный свет коптилок отражается в стекле компаса — он лежит на кровати за полночь, бренди пульсирует в его голове, и больше всего он напоминает мне доисторический свадебный торт, только и ждущий, чтобы кто-нибудь наклонился и задул все свечи разом.

Последняя его реплика перед сном, когда ты уже довел его без приключений до постели и заботливо подоткнул одеяло, — помимо вульгарного «Поцелуй меня, не бойся», сопровождающего кокетливо подставленную щечку, — более серьезна. «Скажи мне честно, — говорит он. — Я выгляжу на свои годы?»

Если честно, Скоби выглядит на чьи угодно годы; древнее, чем рождение трагедии, моложе, чем афинская смерть. Он начал жить в икринке, прилепившейся к ковчегу после того, как встретились на нем случайно и ненароком случились устрица с медведем; он вылупился раньше срока, когда киль ковчега душераздирающе заскрежетал о гребень Арарата. Скоби выпрыгнул прямо из чрева в инвалидной коляске на резиновом ходу, одетый в охотничью шляпу и красный фланелевый набрюшник. На цепких обезьяньих ножонках — самая блестящая в мире пара ботинок с резиновыми задниками. В деснице — ветхая фамильная Библия, на форзаце которой начертаны слова: «Джошуа Сэмюэль Скоби. 1870. Чти отца твоего и мать твою». К этим сокровищам прибавьте глаза, как мертвые луны, недвусмысленный изгиб пиратского спинного хребта и поразительную осведомленность во всем, что касается галер. Нет, вовсе не кровь текла в жилах Скоби, но зеленая морская вода из самых глубин океанских. Его походка — плавный, медлительно-мучительный притоп святого, разгуливающего по Галилее. Его речь — соленый морской жаргон, выщелоченный в водах пяти океанов, — антикварная лавка салонных побасенок, ощетинившихся секстантами, астролябиями, румбами и изобарами. Когда он поет, что случается довольно часто, поет он голосом Старого Морехода. Он, подобно святому заступнику, разбросал по всему миру маленькие кусочки собственной плоти — Занзибар, Коломбо, Тоголенд, By Фу, — как молочные зубы, как осенние листья, роняет он их от века, старые оленьи рога, запонки для манжет, зубы, волосы… И вот отхлынувшие с отливом воды оставили его на высоком и сухом берегу над быстрыми водоворотами времени — Джошуа, несостоятельный должник погоды, островитянин, анахорет…

Клеа, нежная, милая, загадочная Клеа, — лучший друг Скоби и уделяет старому пирату изрядную долю свободного времени; она покидает свою сотканную из паутинок студию, чтобы заваривать для него чай и внимать нескончаемым монологам «за жисть», давно уже канувшую в Лету, утратив жизненные соки, чтобы остаться и бродить невнятным эхом в лабиринтах памяти.

Ну, а сама Клеа — стоит ли винить одно мое воображение в том, что написать ее портрет кажется делом почти безнадежным? Я часто думаю о ней и при этом замечаю, что вся моя писанина только мешает мне видеть ее такой, какая она есть. Может быть, вот в чем трудность: между ее привычками и настоящим ее характером вроде бы не существует прямой связи. Если бы я, не дай Бог, принялся описывать внешние формы ее жизни — столь обезоруживающе простые, изящные и самодостаточные, — возникла бы реальная опасность выставить ее либо монашенкой, променявшей весь спектр человеческих страстей на тягостный поиск собственного внутреннего «я», либо разочарованной девственницей — если понимать последнее слово как врожденный талант либо как профессию, — отринувшей мир по причине общей психической неуравновешенности или в результате некой неизлечимой детской душевной травмы.

Все связанное с ней окрашено в теплые, золотисто-медовые тона; светлая, решительной рукой подрезанная челка, длинные волосы на затылке, заколотые в простой узел над нежным пушком шеи. Чистые линии лица, лица младшей музы с улыбчивыми серо-зелеными глазами. Спокойные, точные в движениях руки, ловкие и красивые, — доходит до тебя однажды, когда застаешь ее за работой, держит ли она кисть или вправляет сломанную лапку воробушка, зажав ее между игрушечными лубками из половинок спичек.

Надо бы измыслить что-нибудь вроде: еще теплой влили ее в тело юной грации; имеется в виду: в тело, от рождения лишенное инстинктов и страстей.