Светлое будущее

— Браво, — сказал Безымянный. — Вы высказали мои сокровенные мысли.

— В России, — сказал Ребров, — несмотря ни на что, сохраняется традиционный строй жизни. Как и в Китае. В прошлом веке начался процесс приобщения России к западному образу жизни. Но ничего не вышло. Революция снова отбросила нас в крепостническое состояние. И снова для нас началась кровавая и грязная имперская история. Сколько потребуется жертв и в какое болото мы должны будем залезть, чтобы снова актуально встал вопрос об отмене крепостничества?!

Виктор Иванович как-то странно посмотрел на Реброва, распрощался и ушел. Незаметно исчез Лев Борисович. Остались только я, Безымянный и Ребров.

— Не кажется ли вам, — сказал Безымянный, — что Виктор Иванович несколько странен?

— Вы думаете, он — стукач? — спросил Эдик. — Ну и черт с ним! Мы для Них интереса не представляем. Мы же не действуем. Мы же просто болтуны, и все.

— Они там не совсем идиоты, к сожалению, — сказал Безымянный. — Они хорошо знают теперь, что за словом рано или поздно идет дело.

Безымянный проводил меня до дома.

— Наша социалистическая система, — сказал он по дороге, — сочетает в себе очень высокий коэффициент паразитарности с крайне низким коэффициентом использования творческих потенций населения. Страшно подумать, сколько народного ума и таланта пропадает впустую. Вот, к примеру, Эдик. Какой мог бы быть социолог. Атак прозябает, наверно, на должности какого- нибудь редактора, от силы — старшего научного.

— Или академика, — сказал я.

И мы рассмеялись.

— Знаете, — сказал я, — а почему бы вам с сыном не заглянуть к нам вечерком? У меня дочь кончает десятилетку. Им будет интересно познакомиться. А у меня есть несколько бутылочек вина из валютного.

— Охотно, — сказал Безымянный. — И прошу вас, на нас не сердитесь. Мы же не профессионалы. А молчать уже нет мочи. Я-то хорошо понимаю, как обычно теория бывает не похожа на эмпирические факты. И мне бывает не по себе, когда несведущие люди пускаются в рассуждения на мои темы. Ваши философы такую чушь порют, что нарочно не выдумаешь.

— Меня беспокоит не это, — сказал я. — Я боюсь, как бы моя профессиональность не оказалась такой же философской чушью по отношению к настоящей науке об обществе, которую в данном случае представляете фактически вы и Эдик.

Иногда меня тянет писать. Но с самого начала я прекрасно понимаю, что вся моя писанина может вызвать лишь скуку. Я не способен развлекать массового читателя. Я не способен на то, чтобы давать пищу для размышления интеллектуальной элите. Да и о чем таком можно писать, чтобы было интересно? Анекдоты? Я их не запоминаю и не очень-то люблю. Факты беззакония? Я с ними не имею дела. А после книг Солженицына тут нужно работать профессионально. Нужны масштабы. Мелкие житейские трагедии? Но они не имеют ничего общего с их литературными описаниями. Наша жизнь во всех звеньях поразительно сера и однообразна. Для любого из нас она раскладывается на сравнительно небольшое число стандартных элементов с незначительными вариациями их комбинаций. Мы примерно одинаково едим, одеваемся, говорим, обставляем квартиры, переживаем. Мы различаемся по слоям, но лишь количественно, а не качественно. Моя жена носит ондатровую шубу, Наташа — цигейковую, жена Гробового — норковую. Но в жизни каждой из них принципиальная роль шубы та же. Социальная роль — престиж, эстетика и т. п. Я бывал в самых различных семьях, квартирах, городах. Везде одно и то же. Уровень культуры не растет с ростом социального ранга слоя. Жрут лучше. Пьют лучше. Одеваются. Сплетни рангом выше. Информации больше. Но скука удручающая. Разговоры омерзительны. И дети их, имея все блага культуры, пользуются ими так, что смотреть тошно. Кто-то мне недавно говорил, что существенно не наличие привилегированных слоев общества, а их тип — что они собой представляют и какой стиль жизни навязывают обществу. Наши привилегированные слои сеют скуку, серость, бездарность, корыстолюбие, разврат, ложь, паразитизм, тщеславие и т. п. Они навязывают всем нам такой способ жизни, который убивает все то, что когда- то было предметом великой русской литературы. У нас литературой может стать только беспощадное описание наших условий, исключающих настоящую литературу, да к тому же в таких масштабах, как это сделал Солженицын.

О чем я думаю?! Кто поверит, что один из ведущих советских теоретиков марксизма (а значит, по идее — невежда, начетчик, мракобес, бездарь) может размышлять подобным образом. Надо с этим кончать. На этой неделе надо закончить доклад Канарейкина для конгресса. Свой доклад надо написать, обсудить на заседании отдела и «залитовать»: с выпиской из протокола заседания отдела сдать пять экземпляров в дирекцию, получить подпись директора или заместителя, курирующего наш отдел, сдать все это в иностранный отдел института, а те направят в Главлит (т. е. в нашу официальную несуществующую цензуру). Волокита довольно долгая. Потом надо будет через президиум академии организовать перевод доклада на английский язык. Надо также продиктовать Серикову его выступление. Страниц на пять хотя бы. Но это не легче, чем мой доклад. Мой доклад должен быть официальным. Серикову же разрешено немножко оригинальности. Что-нибудь о массовой культуре. Это модно. А мне предуказано свыше выступить на тему о понятии общественно-экономической формации — одном из центральных понятий традиционного (но вечно передового) марксизма. Тема доклада Канарейкина — исторический материализм как самое глубокое и всестороннее социологическое учение современности. Ни много ни мало! Самое! И странно, эту нашу галиматью они там будут слушать с интересом. С Канарейкиным будут беседовать как с крупным ученым. Сериков сойдет за молодого, талантливого и образованного ученого, работающего вполне на уровне мировых стандартов. Впрочем, чему удивляться! У них то же самое, что у нас. Упаковка только чуть лучше. А мне предоставляется роль консерватора, ортодокса. Я обязан отстоять! Ну ладно же, я вам покажу! Я засел за доклад, и меня понесло. Через несколько часов доклад был готов. Он даже мне самому понравился. Я позвонил Антону и попросил его зайти.