Светлое будущее

— А Григоренко?

— Этот вариант не для меня. Я не правдоборец по частным делам. К тому же теперь это нельзя доказать и нельзя опровергнуть. В лагере, во всяком случае, я очень мало видел людей, мировоззрение которых изменилось бы существенным образом. С чем приходили, с тем и уходили. Правда, я сидел в сравнительно благоприятных условиях. Лет пять в конторе работал. В тепле и сухости, по крайней мере. Подружился я там с одним заядлым антисталинистом. Вот в ожесточенных спорах с ним я и начал кое-что соображать. Человеку самому по себе трудно постичь истину. Нужен собеседник, друг или враг — не имеет значения, лишь бы не равнодушный.

— А где тот антисталинист?

— Его угнали в другой лагерь. А там после смерти Сталина была заварушка, что-то вроде восстания. Хотя я сомневаюсь в этом, думаю, что была провокация. Слух такой ходил. Так этот лагерь снесли с лица земли (с людьми, конечно) с помощью авиации. Мои коллеги-штурмовики постарались. Не попал бы я в лагерь, может быть, стал бы командиром этого самого полка, который уничтожил лагерь.

— Какой кошмар, — сказала Ленка, молчавшая в уголке дивана в течение всей этой беседы. — Какое ужасное время! Какие чудовищные люди! Невозможно поверить! И все равно, дядя Антон, ваш друг — типичный подлец. Предатель и доносчик. Именно такие мерзавцы были и теперь являются оплотом сталинизма.

— А что такое донос? — спросил Сашка.

— Вопрос простой, — сказал Антон, — а ответить на него трудно. Меня вот больше десяти раз вызывали в соответствующие органы и заставляли писать разного рода объяснительные записки. Заставляли подписывать бумажки о неразглашении. И я писал. И подписывал. Никого я не заложил, совесть моя была чиста. Но только недавно я понял, что эти записки и подписи суть форма сотрудничества с КГБ. А я не встречал ни одного человека, который бы оценивал это именно так. Теперь, на старости лет, когда меня уже никуда вызывать не будут (если что — будут просто судить, арестуют), я допер до этой тривиальной истины. Дело в том, что система доноса была нормальной формой организации жизни. Как и теперь, между прочим. И такой пустяк, как подписка о неразглашении, даже не воспринимается как нечто безнравственное. Тем более в нашем обществе нравственное сознание отмерло в полном соответствии с предсказаниями классиков.

У Димы день рождения. Что подарить? Эта проблема не давала нам с Тамуркой покоя целую неделю. И сблизила нас. Общие трудности... Наконец мы решили купить в букинистическом итальянский альбом какого- нибудь официально порицаемою художника вроде Шагала, Кандинского, Пикассо, Магрита и т. п. Кстати, Анюта не так давно (в либеральные времена!) выпустила книжонку, в которой она понесла их всех. Книжка имела бешеный успех. Во-первых, это была книжка о запрещенных модернистах. Во-вторых, в ней поместили много иллюстраций с картин модернистов. А ругала она их для отвода глаз. Иначе не напечатали бы. Антон говорил, что книжка — типичная мразь.

— Шаг вперед? В чем? В том, что раньше их просто замалчивали или почтали наряду с врагами народа, а теперь решили ругать?

— Но ведь разрешили же и кое-что положительное сказать, — возражал Дима.

— Именно разрешили, а не сами завоевали, — говорил Антон.

— Нo позвольте, — вмешался я в спор. — Что значит: разрешили, завоевали? Взять хотя бы Анютину книжку. В «разрешении» ее принимало участие большое число лиц различного ранга и положения, с различными убеждениями и вкусами. Ты же сам говорил, что разоблачение Сталина не есть просто дело одного человека или группы лиц. Что это — социальное явление. А тут? Разве не то же самое?

— Я понимаю, — говорил Антон, — что ты хочешь сказать. А я о другом, я о самой сути нашего прогресса и о нас самих как его носителях. Раз это — общественное явление, то мы сами Им подыгрываем. В этом есть доля и нашей доброй воли. Анюта могла написать книжечку и посмелее. И драться за нее. Написал же Лебедев. И пробил. А Анюта пошла на компромисс: марка издательства, тираж, гонорар, гарантия положительной рецензии. А книгу Лебедева замолчали. И гонорара он не получил — попросили отказаться.

— Вот так мы тогда ругались. Впрочем, без всякой злобы. Много ли лет прошло, а книжечку Анюты начинают поругивать. Представляю, как ее разнесут, если Дима подаст документы на отъезд. А о Лебедеве опять ни слова. Тоже весьма интересное явление. Книга Анюты вполне марксистская. Лебедевская же к марксизму никакого отношения не имеет. Без единой ссылки на классиков. Книга действительно прекрасная. Удивительно, как ее пропустили. Ее сразу издали на Западе на нескольких языках. Рецензий было там на нее полно. Ссылки до сих пор идут. А у нас — ни звука. Как будто ее и не было. А заимствования из Лебедева можно обнаружить даже у наших общих друзей. То, что она проскочила в свое время, — характерный признак эпохи. Это «мы» сделали, либералы. Я же знаю всю подноготную, сам писал закрытую рецензию, в которой признал, что идеологических ошибок, враждебных нам, в ней нет. И то, что се замалчивали, тоже характерный признак эпохи. О книге Анюты много говорили. Рецензировали. Ссылались на нее. О книге Лебедева помалкивали. Причем те же самые «мы». Знали, что книга Лебедева неизмеримо выше книги Анюты. Знали, что она — серьезное явление в международном масштабе. И именно поэтому помалкивали. И теперь будут замалчивать. Раскритиковать Лебедева трудно. Любая критика в его пользу: привлекается внимание. Ликвидировать его не так-то просто: мировая известность. Антон писал рецензии па Лебедева — не пропускали. Каюсь, я и сам, как член редколлегии философского журнала, зарубил одну такую рецензию на Лебедева и советовал вычеркнуть ссылки на него в какой- то статье. Сейчас уж не помню, как я обосновал это для себя и других. Может быть, Антон действительно прав: мы, либералы, сделали миллионы маленьких дел и делишек, определивших общий примитивно низкий уровень прошедшей либеральной эпохи и ускоривших ее конец. Мы сами поставили непреодолимые препятствия своим претензиям.