Светлое будущее

— Папа, — в сотый раз спрашивает Ленка, — неужели Солженицын говорит правду?

— Конечно, — говорю я, — в его книгах есть доля правды.

— Какая доля, — не отстает Ленка, — половина, десятая часть? Какая?

— Я не измерял, — говорю я. — Теперь это установить невозможно. А тебе-то что от этого?

Понимаешь, — говорит она, — если даже одна тысячная доля того, что он написал, верна, это кошмар. Мы должны об этом знать. Иначе потом будет хуже. Рано или поздно мы все равно узнаем. Вот, например, твой Канарейкин. Это о нем говорили, что не один десяток деятелей культуры расстрелян по его открытым и закрытым доносам и по свидетельским показаниям? А этот... Помнишь, приходил к нам на той неделе... Тощий, волосатый... Дядя Антон говорил, что из-за него многие получили срок. Он однажды сидел в одной камере с человеком, который был осужден на десять лет по доносу этого человека... А ты с ним встречаешься. Руку жмешь... Как же так?!

— Ты еще маленькая, — говорю я, — многого не понимаешь. Вырастешь — сама поймешь, что это все не так-то просто. Ты не знаешь, что дядя Антон чуть ли не половину срока проработал там в конторе...

— Ты говоришь пошлости, — говорит Ленка. — Если не хуже. Не волнуйся, я не такая глупая, как ты ду-маешь. Не подведу. Я примерная комсомолка. И отличница. Надо для аттестата и для характеристики. Но я кое-что хочу точно знать для себя. Пока для себя.

Знала бы Ленка, что тот тощий тип (это — Ильин, один из самых популярных наших философов) не так давно выступал экспертом по делу группы преподавателей и аспирантов, сочинивших курс «под-линной» истории КПСС и получивших приличные сроки за создание антисоветской подпольной организации!

Однажды я читал лекцию о роли партии на известном московском заводе. Клуб огромный, а народу пришло мало. Причем слушали невнимательно, переговаривались, демонстративно уходили во время лекции. Настроение у меня испортилось. Домой приехал злой. Рассказал о лекции за ужином. Ленка сказала, что я сам виноват. Надо уметь преподнести материал. А слушать у нас будут что угодно.

— В одном клубе объявили лекцию, — сказала она, — на тему «Партия и народ». Никто не пришел. Как быть? Спросили у Абрамовича. А, сказал Абрамович. Это — пустяк. Вешайте объявление: состоится лекция на тему «Три вида любви». Так и сделали. Народу пришло полный зал. Существует три вида любви, начал лекцию Абрамович. Первый вид — однополая любовь. Это нехорошо. И на эту тему говорить не стоит. Второй вид — любовь между представителями разных полов. Это вам хорошо известно. Так что об этом тоже не стоит говорить. Остается третий вид любви: это — любовь народа к родной партии. Вот об этой любви мы и поговорим подробнее.

Все захохотали, даже моя сверхортодоксальная Теща. Но мне было нехорошо. Могу себе представить, сколько гадости было сказано читателями моих книжек по моему адресу! А что делать? Не могу же я им петь лекции под гитару, как Окуджава, Галич или Высоцкий!

— Ты напрасно в институте высказываешься о Солженицыне и Сахарове. Там и так ходит слух, что ты — их сторонник.

— Пусть ходит.

— Но ты же подводишь отдел. Я тебя взял как друга...

— А я тебя как друга предупреждаю: не намерен скрывать свое отношение к упомянутым личностям. Так что принимай меры. Я ищу место, но это не так-то просто. Делай, что тебе велит твоя совесть.

— Ты же не маленький, должен же понять...

— И ты пойми. Мы — пожилые люди. Еще немного — и нас нет. Не успеешь оглянуться. Что мы скажем себе в последний час? А ведь с этой последней мыслью мы и уйдем в вечность.

— Меня это не пугает. Надеюсь, меня свалит инсульт или инфаркт. Или впаду в старческий маразм. Так что мне будет не до этого.

— Расчет верный. А я так не могу. Я живу с мыслью, что вот-вот наступит мой последний час. С фронта отвыкнуть не могу. Есть, должно быть, в человеке такая штуковина — совесть.

Пошел ты со своей совестью в ж...у! Меня вызывают в ЦК. Знаешь, сколько «телег» на нас настрочили? Вам-то что! У вас совесть, видите ли! А у меня нет. Мне нужно бегать в дирекцию, из дирекции в ЦК, из ЦК в МК, из МК в Отделение.

— А ты плюнь, не бегай.

— Кто-то должен же бегать.

— Свято место не бывает пусто.

— Не бывает. Брошу я, придет подонок Васькин и разгонит вас всех.

— Бог даст день, Бог даст пищу. Докторская нам не светит, а в академию и подавно мы никогда не попадем.

Странно люди устроены! Что плохого в том, что я доктор? Что плохого, если меня выберут в членкоры? Я же больше добра людям сделаю!.. Так я думал, а где-то в самых глубоких закоулочках души шевелились другие мыслишки. Мол, вранье все это! Хочешь ты в членкоры попасть, и все тут! Да и как не хотеть! Положение. Почет. Квартира. Денежки. Распределитель закрытый. И все такое прочее. Ладно, не так уж я плох. Другие и в этом себе боятся признаться. И все-таки для науки лучше, если вы-берут меня, а не какого-нибудь Васькина. А чем ты отличаешься от Васькина в качестве теоретика марксизма? Не больше, чем рязанский клоп от тульского. Не строй иллюзий. Относись к своей работе как ко всякой работе, дающей средства существования, но не вкладывай в нее душу. Овчинка выделки не стоит.