Эмиль Золя - Собрание сочинений. Т. 16. Доктор Паскаль

То, что доктор увидел в следующее мгновенье, поразило его. Все вещи находились на месте: стакан и бутылка коньяка стояли на столе, и только стул, где, должно быть, сидел дядюшка, хранил следы пожара, передние ножки почернели, соломенное сиденье обгорело. Что стало с дядюшкой? Куда он исчез? Перед стулом, на плиточном полу, залитом жиром, осталась только маленькая кучка пепла, а рядом лежала трубка, черная трубка, которая даже не разбилась при падении. Все, что было дядюшкой, заключалось в этой горсточке тонкого пепла, в рыжеватом облаке дыма, уходившем в открытое окно, и в слое сажи, который покрывал кухню страшным, все обволакивающим налетом, липким, омерзительным на ощупь.

Это был наиболее разительный пример самовозгорания, какой когда-либо пришлось наблюдать врачу. Паскаль читал в научной литературе о таких из ряда вон выходящих случаях, в частности, о жене сапожника, пьянице, которая заснула возле жаровни с углями и сгорела, от нее осталась только ступня и кисть руки. Однако, в отличие от своих предшественников, Паскаль считал невозможным, не верил, что пропитавшееся алкоголем тело выделяет неизвестный газ, способный внезапно воспламениться и уничтожить мясо и кости. Теперь доктор уже не мог оспаривать того, что произошло, он постарался все объяснить, восстановить факты: коматозное состояние, наступившее в результате пьянства, полная потеря чувствительности, самовозгорание от трубки, упавшей на одежду; тело Маккара, пропитанное спиртом, видимо, горело и трескалось, жир таял, одна часть его стекла на землю, а другая поддерживала горение, пока наконец пламя не пожрало мускулы, внутренности, кости. Все, что было дядюшкой, вместе с его синим суконным костюмом, неизменным меховым картузом, который он носил круглый год, — лежало здесь, на полу. Без сомнения, загоревшись словно факел, он упал ничком, отчего стул только обгорел; от дядюшки не осталось ничего, ни косточки, ни зуба, ни ногтя, — только эта маленькая кучка серого пепла, которую вот-вот рассеет порыв сквозняка.

Тем временем в комнату вошла Клотильда, оставив Шарля во дворе, где он заинтересовался непрерывным воем собаки.

— Боже мой, что это за запах?! — спросила Клотильда. — Что случилось?

Когда Паскаль объяснил ей, какой ужасной смертью погиб дядюшка, она содрогнулась. Схватила бутылку, чтобы получше ее рассмотреть, но тут же с ужасом отдернула руку, ибо стекло было покрыто клейкой сажей. Ни до чего нельзя было дотронуться, на всем лежал желтоватый жировой налет, прилипавший к рукам.

Дрожа от ужаса и отвращения, Клотильда заплакала.

— Какая жалкая смерть! Страшная смерть! — лепетала она.

Паскаль оправился от первого потрясения и попытался улыбнуться.

— Страшная? Но почему же?.. Ему было восемьдесят четыре года, и он умер, не страдая. Я нахожу превосходной такую смерть для старого бандита, нашего дядюшки, который, — да простит меня бог, — теперь можно в этом признаться, — вел жизнь, мало подобающую доброму католику… Помнишь папку Маккара, на его совести лежали поистине гнусные и страшные дела, что, впрочем, не помешало ему остепениться и состариться среди земных радостей, как подобает почтенному балагуру, вкушающему награду за великие добродетели, каких у него не было… И вот он умирает по-царски, как король пьяниц, воспламенившись, сгорев на костре собственной плоти!

И доктор, который все еще не пришел в себя от изумления, развел руками, словно желая расширить рамки того, что здесь произошло.

— Вот посмотри!.. Напиться до бесчувствия, не заметить, что горишь, вспыхнуть, словно огонек в Иванову ночь, и превратиться в дым, целиком, до последней косточки!.. Что ты на это скажешь? Взгляни, как рассеялся дядюшка, сначала по комнате, тая в воздухе и на лету оседая на все принадлежавшие ему вещи, а затем, когда я открыл ставни, чадным облаком вырвался в окно и улетел прочь, в небо, к горизонту… Да ведь это чудесная смерть! Исчезнуть, оставить после себя только горсть пепла и рядом с ней трубку!

И он подобрал трубку, чтобы сохранить, как он сказал, на память о дядюшке, а Клотильда, которой за этим приступом лирического восхищения почудился привкус горькой иронии, непрерывно дрожала от ужаса и отвращения.

И вдруг она заметила что-то под столом, словно какой-то лоскут.

— Посмотри, что там такое!

Паскаль нагнулся и, к своему удивлению, поднял женскую перчатку, зеленую перчатку.

— Это перчатка бабушки, — воскликнула Клотильда, — помнишь, вчера вечером на одной руке у нее не было перчатки.