Эмиль Золя - Собрание сочинений. Т. 16. Доктор Паскаль

В старом квартале женщина, которую лечил Паскаль, сообщила ему, что Валентен только что умер. Двум соседкам пришлось увести Гирод, которая, словно безумная, с громким плачем цеплялась за тело сына. Паскаль вошел в дом, оставив Клотильду у дверей. Наконец они молча направились обратно в Сулейяду. С тех пор как доктор возобновил практику, он, казалось, навещал больных только из профессионального долга и не приходил больше в восторг от чудес, совершаемых его лечением. Впрочем, его удивляло, что Валентен умер только теперь, и он понимал, что продлил жизнь больному на целый год. И все же, несмотря на столь замечательные результаты, смерть неизбежна, неотвратима. Сознание, что ему удалось на несколько месяцев отсрочить кончину Валентена, должно было бы принести ему удовлетворение, смягчить горькое сожаление о смерти Лафуаса, которую он незадолго перед тем невольно ускорил. Ничуть не бывало. Горькая складка залегла между его бровей и не изгладилась, даже когда они вернулись в свое уединение. Здесь их ожидало новое беспокойство. Паскаль увидел рабочего-шляпника Сартера под платанами, куда его посадила Мартина; этому обитателю Тюлет, доктор долгое время делал впрыскивания. Увлекший Паскаля опыт, видимо, удался; впрыскивания экстракта нервного вещества вернули больному волю, недаром Сартер, выпущенный только утром из дома умалишенных, пришел сюда и клялся, что больше не подвержен припадкам, что совершенно избавился от мании убийства, под влиянием которой он мог броситься на первого встречного и его задушить. Доктор смотрел на этого маленького чернявого человека с покатым лбом и асимметричным лицом, в котором было что-то птичье, с одной щекой, явно более утолщенной, чем другая, — больной находился в полном рассудке, был очень кроток и, преисполненный благодарности, целовал руки своему спасителю. В конце концов доктор растрогался, тепло попрощался с ним, рекомендуя вернуться к трудовой жизни, которую считал лучшим способом сохранить физическое и нравственное здоровье. После его ухода доктор успокоился, сел за стол и весело заговорил о другом.

Клотильда смотрела на него удивленно и даже с оттенком возмущения.

— В чем дело, учитель? Ты недоволен собой?

Он отшутился.

— О, я никогда не бываю доволен собой! А медициной, как ты знаешь, только по временам.

В ту ночь, лежа в постели, они впервые поссорились. Задув свечу, они остались в полной тьме, она прильнула к нему, тонкая, нежная, он крепко держал ее в объятьях, прижимая ее головку к груди. Клотильда сердилась на Паскаля за то, что он отказался от всякого честолюбия; перебирая события дня, она снова стала упрекать его: почему он не радуется ни выздоровлению Сартера, ни даже продлению жизни Валентена? Теперь она страстно желала славы Паскаля. Она вспоминала о применявшемся им курсе лечения: разве не выздоровел он сам? Мог ли он отрицать действенность собственного метода? Клотильда трепетала, вызывая в памяти грандиозную мечту, которую он лелеял когда-то: победить человеческую немощь, единственную причину зла, исцелить страждущее человечество, оздоровить его, сделать более совершенным и, одарив здоровьем людей, ускорить приход всеобщего счастья и создание будущего общества, прекрасного и благоденствующего! В его руках эликсир жизни, панацея от всех зол, вселяющая беспредельную надежду!

Паскаль молчал, прильнув губами к обнаженному плечу Клотильды. Затем он пробормотал:

— Это правда, я выздоровел сам, вылечил других и все еще верю, что мои впрыскивания иногда приносят пользу… Я не отрицаю медицины, угрызения совести из-за несчастного случая с Лафуасом не изменили моего отношения к ней. До сих пор работа поглощала меня целиком, она была моей страстью, я сам чуть не умер, желая доказать себе возможность возродить одряхлевшее человечество, сделать его сильным и рассудительным, Но все это лишь мечта, прекрасная мечта!

Она обвила его своими гибкими руками, еще крепче прижалась к нему.

— Нет, нет, это реальность, реальность, созданная твоим гением, учитель!

И, чувствуя свою безграничную близость с ней, он еще понизил голос, так что слова его были чуть слышны, словно легкое дыхание.

— Послушай, я доверю тебе то, что не сказал бы никому на свете, то, в чем не признался бы вслух самому себе… Исправить природу, вмешаться в нее, изменить ее, поставить препоны намеченной ею цели — похвальная ли это задача? Вылечить человека, отсрочить его смерть ради него самого, продлить его жизнь в ущерб всему человеческому роду — не означает ли это разрушить то, что наметила природа? Имеем ли мы право мечтать о человечестве, более здоровом, сильном, соответствующем нашему идеалу здоровья и силы? На что мы посягаем, как осмеливаемся вторгнуться в работу жизни, если ее пути и цели нам неизвестны? Возможно, все устроено хорошо. Быть может, мы рискуем убить любовь, гений, самую жизнь… Пойми, я исповедуюсь одной тебе, меня взяло сомнение, я трепещу при мысли о моей алхимии грядущего века и начинаю думать, что лучше и правильнее предоставить эволюции идти своим путем.