Маргарет Рэдклифф-Холл - Колодец одиночества

Бертон взглянул на часы.

— Faut dépêcher vous [118] Надо поторопиться (фр.) — пошевелитесь, если хотите попасть на chemin de fer [119] железную дорогу (фр.) , — объявил он, как лицо, облеченное властью. — До Лионского вокзала еще ехать и ехать.

Тем вечером старый дом выглядел на удивление задумчивым и на удивление печальным после всего этого веселья. Второй белый бантик Дэвида так и не развязали, и две ленточки свисали с его ошейника. Полина ушла в церковь, чтобы поставить свечи; Пьер вместе с племянницей Полины, которая должна была занять место Адели, готовили ужин. И печаль этого дома растекалась, как ручей, чтобы смешаться с печалью Стивен. Адель и Жан, все так просто… они любили, они поженились, и через некоторое время они снова и снова будут заботиться друг о друге, обновляя свою юность и свою любовь в своих детях. Таким упорядоченным, мирным и безопасным казалось все это, социальная схема, выросшая из самого творения; это попечение о двух юных и пылких жизнях ради тех жизней, что последуют за ними. Это была плодотворная и мирная дорога. Та же дорога была выбрана основателями Мортона, которые воспитывали детей от отца к сыну, от отца к сыну, до пришествия Стивен; и их кровь была ее кровью — то, что они находили хорошим в свое время, казалось таким же хорошим той, что произошла от них. Действительно, среди тех, кто остался вне закона, не было более законопослушного в душе, чем она, последняя из Гордонов.

Поэтому теперь огромная печаль завладела ею, ведь она воспринимала достоинство и красоту соединения Адели и Жана, такого простого и согласного обычаю. И эта печаль мешалась в ней с печалью дома, расширялась, как река, и окружала Мэри, и через нее — Дэвида, и оба они сели поближе к Стивен на диване в кабинете. Пока сумерки медленно сгущались на закате, все трое прижались друг к другу — Дэвид положил голову на колени Мэри, а Мэри — на плечо Стивен.

Стивен требовалось съездить в Англию этим летом; в Мортоне сменился поверенный, и снова были подняты некоторые вопросы, которые требовали ее пристального личного внимания. Но время не смягчило отношения Анны к Мэри, и время не уменьшило возмущения Стивен — тем более что Мэри теперь не прятала свою горечь из-за всего этого. Поэтому Стивен взялась за дело, она писала множество длинных и утомительных писем, не желая ступить на порог того дома, где Мэри Ллевеллин не будет принята. Но, как всегда при мыслях об Англии, она чувствовала боль, знакомую тоску — она тосковала по дому, когда сидела за столом и писала эти утомительные деловые письма. Ведь так же, как Джейми нужны были серые, выметенные ветром улицы и высокогорья Бидлса, так Стивен нужны были покатые холмы, длинные зеленые изгороди и пастбища Мортона. Джейми открыто плакала, когда на нее находило такое настроение, но такое облегчение, как слезы, было закрыто для Стивен.

В августе Джейми и Барбара присоединились к ним на вилле, которую Стивен сняла в Ульгате. Мэри надеялась, что от купаний Барбаре будет лучше; она была совсем нездорова. Джейми беспокоилась за нее. Действительно, девушка стала очень слабой, такой слабой, что работа по дому теперь ее утомляла; оставаясь одна, она садилась и держалась за бок от боли, но никогда не упоминала об этом при Джейми. Да и все у них было нехорошо в эти дни; нищета, иногда даже голод, чувство своей бесприютности и нежеланности, знание о том, что те, к чьему кругу они принадлежали, добрые и честные люди, шарахались от них и презирали их — все это плохие спутники для чувствительных душ, подобных Барбаре и Джейми.

Крупная, беспомощная, неопрятная и совсем растерянная, Джейми билась изо всех сил, чтобы закончить свою оперу; но довольно часто теперь она рвала написанное, зная, что оно было недостойным. Когда это случалось, она вздыхала и оглядывала студию, смутно сознавая, что в ней что-то идет не так, как раньше, смутно угнетенная грязью в комнате, в которую она сама внесла свою долю — Джейми, которая раньше никогда не замечала грязи, чувствовала огорчение от ее пагубного присутствия. Она вставала и протирала клавиши фортепиано единственным чистым полотенцем Барбары, смоченным водой.

— Не могу играть, — ворчала она, — все клавиши липкие.

— Джейми, мое полотенце! Сходила бы ты за тряпкой!

Ссоры, которые следовали за этим, вызывали у Барбары кашель, от которого, в свою очередь, дрожали нервы Джейми. Это сострадание, вместе с неразумным гневом и внезапным нарастанием сексуальной неудовлетворенности, почти заставляло ее выходить из себя — потому что из-за шаткого здоровья Барбары они были теперь любовницами только по названию. И это вынужденное воздержание сказывалось на работе Джейми так же, как на ее нервах, губило ее музыку, ведь те, кто считает шотландский север холодным, должен также согласиться с тем, что в аду стоят морозы. Но она старалась изо всех сил, бедное неловкое создание, чтобы подавить плотскую любовь ради чистой и более бескорыстной любви духовной — Джейми не всегда была во власти плоти.