Маргарет Рэдклифф-Холл - Колодец одиночества

— Они могут читать, — заикнулась она, — есть много книг…

Но он покачал головой.

— Вы думаете, эти люди — ученые? О нет, они не станут читать медицинские книги; что за дело таким людям до врачей? И разве врач может знать полную правду? Множество раз они встречали одних неврастеников, тех из нас, для кого жизнь оказалась слишком горькой. Они хорошие, эти доктора — некоторые из них очень хорошие; они упорно трудятся, стараясь разрешить нашу проблему, но их труд наполовину проходит в темноте — полная правда известна лишь нормальному инверту. Врачи не могут заставить невежественных задуматься, они не могут надеяться принести к себе домой страдания миллионов; лишь один из нас когда-нибудь сможет это сделать… На это потребуется великая смелость, но это будет сделано, потому что все живое должно трудиться, стремясь к торжеству добра; нет истинной погибели и нет разрушения. — Он зажег сигарету и задумчиво смотрел на нее несколько мгновений. Потом он притронулся к ее руке: — Вы понимаете? Погибели нет.

Она сказала:

— Когда приходишь в такие места, то чувствуешь ужасную грусть и унижение. Чувствуешь, что слишком мало шансов на подлинную победу, на хоть какие-нибудь настоящие свершения. Там, где пали столь многие, кто может надеяться преуспеть? Возможно, это конец.

Адольф Блан встретил ее взгляд.

— Вы неправы, вы совершенно неправы — это только начало. Многие умрут, многие сгубят свои тела и души, но они не смогут убить справедливость Бога, они даже не смогут убить бессмертный дух. Из самого этого унижения поднимется этот дух, чтобы требовать у мира сострадания и справедливости.

Странно — этот человек действительно высказывал ее мысли, но снова она молчала, не в состоянии ответить.

Дикки и Пат вернулись за стол, и Адольф Блан тихо ускользнул прочь; когда Стивен огляделась, его место было пустым, и она не смогла обнаружить, как он перешел комнату, сквозь толкотню этих ужасающих танцоров.

Дикки крепко заснула в машине, склонив голову на неприветливое плечо Пат. Когда они добрались до отеля, она извернулась и потянулась.

— Что… что, пора вставать? — пробормотала она.

Потом вышли Валери Сеймур и Жанна Морель, их высадили у квартиры на набережной Вольтера; потом Пат, которая жила через несколько улиц отсюда, и последней, хотя и не по значению — пьяная Ванда. Стивен пришлось поднять ее из машины и втащить наверх по лестнице, насколько можно было, при помощи Бертона, а за ними следовала Мэри. Это заняло довольно много времени, и, добравшись до двери, Стивен долго пыталась нащупать ключом замочную скважину.

Когда они наконец доехали домой, Стивен рухнула на стул.

— Господи, что за ночь… это было ужасно.

Ее заполняла глубокая тоска и отвращение, которые часто бывают результатом подобных экскурсий.

Но Мэри разыгрывала равнодушие, которого на самом деле вовсе не чувствовала, ведь жизнь еще не притупила в ней тонкие инстинкты; пока что она только вызвала в ней гнев. Она зевнула.

— Что ж, по крайней мере, мы могли вместе танцевать, и никто не считал нас ненормальными; в этом что-то есть. Нищим в этом мире выбирать не приходится, Стивен!

Прекрасным июньским днем Адель вышла замуж за своего Жана в церкви Нотр-Дам-де-Виктуар — святилище с бесчисленными свечами и молитвами, со всещедрой Святой Девой, что дарит многие милости. С самого рассвета тихий старый дом на улице Жакоб был взбудоражен — Полина готовила déjeuner de noces [113] свадебный обед (фр.) , Пьер украшал и подметал гостиную, и оба иногда останавливались, чтобы поцеловать в раскрасневшуюся щеку свою счастливую дочь.

Стивен подарила свадебное платье, свадебный завтрак и некоторую сумму денег; Мэри подарила невесте кружевную фату, белые атласные туфли и белые шелковые чулки; Дэвид подарил большие позолоченные часы, приобретенные от его имени в Пале-Рояль; а Бертон обязался довезти невесту в церковь, а новобрачную пару — на вокзал.

К девяти часам вся улица сгорала от предвкушения, ведь соседи любили Полину и Пьера; кроме того, как заметил пекарь своей жене, в таком грандиозном доме свадьба должна быть прекрасной.

— В конце концов, они щедрые, эти англичанки, — сказал он, — и если мадемуазель Гордон странно выглядит, не стоит забывать, что она служила la France [114] Франции (фр.) и может теперь носить шрам рядом с орденской ленточкой. — Потом, вспомнив своих четырех сыновей, погибших на войне, он вздохнул: ведь сыновья есть сыновья, что для короля, что для пекаря.