Сергей Толстой - Собрание сочинений в пяти томах (шести книгах). Т.1

И все же наступило такое февральское утро, когда по-весеннему зазвенела капель, падая на карнизы с длинных ледяных сосулек, а на просиневшем фоне ветви деревьев утратили привычную зимнюю сухость, как будто бы сразу наполнились соком и стали снова живыми. В это утро отец проснулся очень рано и почему-то почувствовал такой прилив сил и желание работать, каких у него не бывало давно. Он взглянул на часы, бодро оделся, умылся холодной водой и стал перебирать свои и чужие старые эскизы, наброски, этюды и фотографии… Он и сам не отдавал себе отчета в том, чего он, собственно, ищет. На глаза ему попался натянутый когда-то давно на подрамник большой холст. На нем были карандашом набросаны и приведены в перспективу волны, чтобы разработать в большем масштабе два первоначальных эскиза, сделанных в свое время с натуры в Крыму. Ему показалось, что это именно то, чем хотелось бы заняться сегодня. «Небо, — подумал он, — надо будет сделать в один присест, чтобы оно вышло легко и прозрачно. Вот здесь, в промежутке между волнами, гребнем этой и следующей, подкатывающей сзади, полетит чайка. Здесь солнце будет просвечивать сквозь зеленую воду…»

Когда я встал и прибежал с ним поздороваться, он уже весь был захвачен работой. Сидя у освещенного весенним солнцем мольберта, он смелыми взмахами кисти торопливо накладывал на холст светло-зеленые мазки очень прозрачного тона. Старая картина с изображением бури опять была отставлена к стене. А здесь было затихающее море. Над скатами ослабевающих волн неслась едва намеченная чайка. Их гребни еще пенились тонкими разводами узорных кружев. Солнца не было видно, но все словно предчувствовало его появление. Сквозь разметанные ветром последние тучи вот-вот прорвутся его лучи; наверное, это случится там, дальше, где в небе просвет, еще мутный, но радостный, как предвосхищенье чего-то желанного, давно ожиданного. Отсюда и этот блик, упавший на маслянистую воду сбоку. Вот сейчас оно выглянет, все просквозит и пронижет лучами. Пока еще нет. Но, может быть, дать его все же побольше, не в небе, а здесь, на заднем плане картины? Может быть, там уже больше света, больше радостных свежих красок?

Проходит час, другой, третий. Я сижу молча, зачарованный магией этих уверенных взмахов кистей. На глазах у меня происходит волшебное. Я и не подозревал никогда, что он может работать так быстро. Ведь обычно он очень подолгу пишет картины, множество раз в них все переделывая и изменяя. Я ухожу, пью чай, возвращаюсь. Он не замечает этого. По-прежнему у мольберта. Лоб его чуть блестит мелкими капельками пота. Морской вид чуть не с каждой минутой становится лучше и осязаемее. Работа идет, и чувствуется, как он доволен. Мысленно он уже прикидывает размеры будущей картины, которую напишет на основе этого, так удающегося, эскиза. «По длине вдвое больше… и по ширине также. Тогда она будет в тандан [55]к „Буре“? Да, пожалуй. Размеры почти совпадут, впрочем, полной симметрии вовсе не надо… Чайка чуть велика, надо продвинуть ее в самый разлив и немного убрать вокруг эту пену, чтобы она выделялась отчетливей…» Он перевел глаза на отставленную и, в сущности, оконченную «Бурю». Эта картина была вариантом другой «Бури», подаренной им его тетке, Рокотовой. Но на той, первой, из волн поднималась скала. На скале среди кустарников стояла едва различимая крохотная хижина, и в окошечке ее брезжил огонек. В письме к тетке он назвал этот огонек «ситцевым счастьем». На этой он изменил освещение, и все вышло куда более мрачно. Потом отказался и от намеченной было скалы, замазал и хижину. «Ситцевого счастья» не осталось. Какая разница будет с этой, новой… Не довольно ли, в самом деле, мрачных картин? Жизнь и без них тяжела.

— Ну что это, всё только дарите, Колечка, — не раз говорила ему другая тетка, Надежда Федоровна Козлова, — сделать бы вам что-нибудь для себя, для Новинок…

Вот эта и будет для них, для Новинок…

И он повернулся к своему пахнущему непросохшим маслом эскизу. Нет, конечно, она не должна быть мрачной, его новая картина. Вот именно так. Эскиз ему улыбался. Впереди катилась прозрачная зелено-аквамариновая волна, за ней, точно отступая назад, расстилалась неровная поверхность моря. Другая волна, перегибаясь на самом верху, извилисто уходила к самому горизонту, за ней виднелись всплески еще новых, уже просветленных валов, и темная полоса синего индиго, с едва заметным вдали парусом, шла поперек всей картины. А впереди, над самой водой, скользила чайка. Другие ее «товарки» много дальше кружились на фоне легкой жемчужно-серой тучи. В небе за стремительно улетающим прочь белым облаком ясно угадывалось солнце. Оно уже освещало середину картины, играло на воде первыми крупными бликами, сыпалось яркими брызгами на кружевную алмазную пену…