Сергей Толстой - Собрание сочинений в пяти томах (шести книгах). Т.1

Теперь все это кажется давним-давним. До того ли сейчас кому-нибудь? После дней, наполненных тревожными мыслями, настают долгие томительные вечера. Возвращается лошадь со станции. Одна из двух: либо все та же Касатка, либо почему-то забракованный Смелый. Где теперь остальные? Тяжеловесный Шмель взят в обоз, красавец Грозный — гнедой с белой отметиной — в кавалерию. Кока хотел взять его себе — не успел. Другие тоже: кто куда. Даже буланая немолодая Арагва, и той не стало — взяли на фронт… Приносят газеты и журналы. Все собираются у лампы, в папином кабинете или в средней комнате. На большой карте театра военных действий перемещаются маленькие флажки: черные с желтым и красным — бельгийские, сине-бело-красные с поперечными и продольными полосами — наши и французские, черно-бело-красные — немецкие, австро-венгерские и другие… В журналах, обведенные траурными лентами и рамкой «вечная память, вечная слава», фотографии погибших офицеров; среди них великий князь Олег, совсем еще мальчик. Сообщения о немецких зверствах, о подвигах казаков. В конверте с черной каймой тетя Муся сообщает о смерти мужа — Ярмоховича, убитого в одном из первых сражений…

В один из таких вечеров чьи-то торопливые шаги на лестнице: в дверях появляется запыхавшаяся, но сияющая Мадемуазель:

— Что? Как? Откуда? Видели их? Передали? Где они? Что сказали?..

— Me все очинь карашо. Я быль в Ковно. On m’a pris pour une espionne. [37]За шпион принималь, ме я добивальсь Madame le général [38]Ренненкампф, объясняль. Son mari, le célèbre général [39]выдаваль мне пропуск. J’ai vu Jean, Ванья. C’était bien dommage, я не видаль Кок. Mais, mon Dieu, comme c’était difficile tout de même! [40]

Сбивчивый рассказ повествует о необычайных похождениях в духе романов Дюма. Ее, с этим исковерканным русским языком, задержали по подозрению в шпионаже, потом, после проверки, выпустили, но в прифронтовую полосу пропустить категорически отказались. Когда в пропуске ей отказал сам командующий — генерал Ренненкампф, приема у которого она добилась, то она не отступила: нашла и атаковала супругу генерала. С генеральшей у них нашлись общие знакомые — Пущины, у которых Мадемуазель жила компаньонкой первое время по приезде в Россию, много лет назад. Мадемуазель развела такие турусы на колесах, и генеральше была преподнесена такая мелодрама, что в конце концов обе они рыдали от восторга чувств… В результате же Мадемуазель получила пропуск, подписанный самим Ренненкампфом, и денщика в провожатые, который довез ее в штабном поезде со всеми вещами чуть ли не на передовые позиции. Привезенные письма братьев полностью подтвердили этот необыкновенный рассказ. Ваня писал о своем глубочайшем изумлении, когда в сорока верстах от фронта, в местечке, куда ему пришлось выехать на фуражировку, перед ним предстала маленькая толстенькая фигурка, позади которой виднелся рослый денщик с двумя огромными чемоданами…

Конечно, для романтической натуры Мадемуазель всего этого было недостаточно, и на другой день рассказ, уже дополненный новыми подробностями, обежал всех в доме. Прислуга и Аксюша растроганно слушали, как под ураганным огнем немецких батарей, едва ли не на глазах у самого Вильгельма [41], вместе с Францем Иосифом, наблюдавшего эту сцену, командующий фронтом вел Мадемуазель к братьям, чтобы вручить им теплое белье и консервы. По седым усам генерала при этом, конечно же, бежали des larmes brillants — сверкающие слезы…

Удивительным человеком была Мадемуазель: то находили ее с ногами на столе, где она, зажмурившись, вопила от ужаса, оттого что где-то под полом завозилась крыса, то могло показаться, что нет ничего на свете такого, чего она испугалась бы, перед чем отступила. Откуда берутся, бывало, и настойчивость, и мужество, и хитроумная изворотливость? Сделает, примет как должное всеобщее восхищение и опять изощряется в мелких гадостях, сживая со света какую-нибудь не угодившую горничную или кухарку… Сегодня она старается загладить перед всеми свои многообразные прегрешения, смывает их с себя потоками искренних слез и горячих молитв, а завтра осуществляет какой-нибудь сложный стратегический план, цель которого — присвоение мелочи: щеточки, ситечка, блюдечка. И опять на смену всему этому — взрыв великодушия: готова снять с себя и отдать последнее, не считая, не калькулируя, но все это взлетами, взрывами, неожиданными и оттого особенно ценимыми, а в повседневности — человек трудно выносимый.

Уже на другое утро во дворе слышались привычные возгласы, обращенные к флегматичной Пелагее с требованиями «не сидеть на пироге», и из-за высоких лопухов, разросшихся в стороне кухни, долетало баритонально-успокоительное: «Ладно, ладно». И очередной румяный пирог с лососиной, визигой и рисом, укрытый полотенцем на большом фарфоровом блюде, совершал неизбежный рейс все по той же дорожке к дому.