Сергей Толстой - Собрание сочинений в пяти томах (шести книгах). Т.1

Старший сын Николая Николаевича, Алексей, выйдя в отставку, женился на Надежде Александровне Козловой, внучке по матери последнего в угасшем к тому времени роде Кротковых, тех, самарских, о ком уже раньше шла речь. Этот последний Кротков — прадед отца — был очень богат. Не сойдясь в цене за уже приторгованный им в Москве Пашковский дом на углу Моховой, он купил себе на Тверском бульваре, хорошо и сейчас москвичам известный «Дом Герцена». Здесь доживал он свой век, окруженный дочерьми и внуками, из которых, к печали его, уже ни один не носил его фамилию. Сыновей не имел он. В этом же доме в 1856 году родился и мой — наш — отец.

Дробились и истощались крупные дворянские состояния, мельчали имения, жизнь становилась труднее. Попытки поправить дела винокурением и коммерческими предприятиями лишь ускоряли разорение и приближали неотвратимые катастрофы.

Совершенно неожиданно для всех со смертью последнего Кроткова, а вскоре затем и любимой дочери его — прабабки Анны Николаевны — оказались утраченными все следы огромного кротковского состояния. После их смерти не нашлось никаких документов и завещаний. Среди части родственников возникали нехорошие подозрения, творились легенды. Отголоски легенды такой доходили и до меня, пережив даже дни революции. Состояла легенда в том, что мать отца моего, а затем будто б и сам он умышленно скрыли те документы, не довольствуясь тем, что они и так были прямыми наследниками, и не желая выделить законные части всем остальным претендентам. Досужие умы подсчитывали примерную сумму наследства, как им казалось, замороженного в каком-нибудь банке в порядке секретного вклада. Впрочем, и отец предполагал, что наследство такого рода где-то действительно существует. Прадеда Кроткова помнил он сам хорошо, а дочь его — бабку свою — и тем более. Был он уже молодым человеком, когда она внезапно скончалась… Он слышал сам не раз от нее, что большое ее состояние ей самой в сущности вовсе не нужно, что всех любимых своих дочерей обеспечит достаточно. А в каком тайнике документы искать — не сказала. Остальные же думали все, что он, зная, нарочно молчит. И прикидывали те миллионы и даже десятки миллионов, в которые должны были вырасти неоднократно удвоенные сложными процентами капиталы… Шептались, шушукались… «Маго» — называлась вся эта история; ироническое прозвище дал ей отец. По-французски «Маго» — сокровище. Вскоре после Февральской революции он написал для уцелевших родных шутливую сценку «Похороны обезьянки»:

Кого это хоронят? — спрашивали в траурной процессии.

— Да обезьяночку…

— А чем была больна?

— Да шепотом, до смерти зашепталась…

Во втором значении «Маго» и значило — обезьяна.

Несмотря на скрытое, как полагали, наследство, отец мой в молодости терпел немало материальных лишений и трудностей. Они — трое детей — были еще совсем юными, когда отца их, моего деда, унесла преждевременно в могилу, как тогда называли, «черная оспа». Жена его — моя бабушка — осталась с детьми на руках, почти без всяких средств. Их воспитание и образование были для нее сложной и непосильной задачей. К тому же в эти именно годы разразился крах грандиозного электрического предприятия по использованию привилегий Ладыгина, основанных на открытом им принципе «накаливания угольной нити в безвоздушном пространстве». Этим огромным делом увлекся родной брат ее, Козлов. Он вложил сюда все свои и ее средства, а также средства вложили и другие близкие семьи, Загряжские в частности. На использование привилегий Ладыгина были взяты патенты в Европе и в Азии. И все это рухнуло. Бумаги были выброшены на биржу и за бесценок попали в Америку, где Эдисон, усовершенствовав принцип Ладыгина, создал свое предприятие. Бесславный конец этой эпопеи, столь характерный для России тех лет, жестоко ударил по нескольким родственным семьям… Бабушка моя по матери, Загряжская, оставленная мужем в имении с кучей детей на руках, тогда как он службой в одном из московских банков пытался как-то свести концы с концами, не выдержала разорения и одиночества и потеряла рассудок. Остальным, ценой огромных трудов, невероятного упорства и отказа от многого, к чему они были приучены с детства, удалось кое-как если не создать своим детям привольную жизнь, то по крайней мере предохранить их от нужды и лишений и поставить на ноги.

Посвященные этому главы «Хроники» еще не написаны, короткие черновые записи отца не приведены им в систему. Но и того, что сделано, много. Все новые и новые страницы шуршат в его руках. Все больше имен и событий, отложенных в памяти и в старых документах и письмах, находят место свое в грандиозной картине. И детям его знакомые старые портреты давно уж не кажутся вереницей чужих чьих-то лиц, неизвестно зачем занимающих столько места в доме…