Сергей Толстой - Собрание сочинений в пяти томах (шести книгах). Т.1

Поэтому-то большинство наблюдений и приходилось производить с довольно значительных расстояний, и среди щедро, ежечасно обнажавшихся грудей и бедер не находилось таких, которые насытили бы мой жадно вопрошающий взгляд. Ведь ничего иного я не ожидал ни от них, ни от женщин вообще. При малейшем намеке на возможность какой бы то ни было физической близости я бежал бы с не меньшим ужасом, чем бежал бы от ножа убийцы. В моем внимании еще отсутствовали всякие сладострастные ощущения. Наоборот, меня поражало как феномен, что женщина, выражение и личность которой определялись лицом, пока она была одета, раздетая, получала совершенно иное выражение, сообщаемое ей всем ее телом. Какая-то угрожающая физиологичность белизны кожи, акцентированной формой и цветом сосков и особенно темной порослью в нижней части живота, поглощала и растворяла без остатка выражение лица или, по крайней мере, целиком подчиняла его себе, как будто подтверждая худшие предположения, в которые уверовать я все еще не решался.

В этом таилось какое-то грубое противоречие, нигде не находившее синтетического объяснения. Тяжесть положения немало усугублялась и тем, что, как я считал, разрешать эту проблему выпало мне одному. Спокойствие окружающих ни на минуту не позволяло предположить, что и они могут переживать что-либо подобное.

При всей откровенности с сестрой я, конечно, не мог позволить себе задать ей вопросы, на которые, был уверен, она и не могла дать исчерпывающих ответов. Мало того, задать такой вопрос, как я думал, значило бы замарать и ее воображение какой-то мучительной неотмываемой грязью. Только этого мне не хватало. Леша Загряжский был старше меня года на три. Близко с ним в ту пору мы не сходились, да он вовсе и не хотел, подозревая мое неведение, просвещать меня. Внутренне сохраняя большую цельность и чистоту в своем, быть может, довольно примитивном душевном здоровье, он долгое время спустя неожиданно поразил меня одной короткой фразой. Это случилось, когда я начистоту поделился с ним всеми своими мучениями и напрямик спросил, так же ли было у него, и если да, то как ухитрялся он жить со всем «этим», видимо, не чувствуя отвращения от циничных разговоров ребят и мужчин. «А ко мне ведь не пристанет», — с удивительной искренностью и простотой отозвался он, снимая этой коротенькой фразой всю проблему. До сих пор помню, как словно ярче засветило солнце, и ветер в траве, где мы сидели на остатках кирпичного столба, уцелевшего от развалившейся ограды, зашуршал внятно, и все на секунду встало на свои места. Но только на секунду. Что было навсегда решено и просто для него — становилось источником мучений для меня, мучений долгих и путаных. Множество побочных вопросов, терзавших меня, просто не приходило ему в голову. Но в его жизни были другие, свои, трудности и другие, свои, мучения. В итоге он был не счастливее меня.

Заметно прибавились дни. Отвьюжили февральские метели, разметая и снова громоздя на новых местах снежные сугробы и наносы. Потом задули резкие, но уже предвесенние ветры. Подтаивали и оледеневали снова соборный съезд к реке, монастырская гребля и другие спуски с холмов новоторжских. Заголубел у берегов лед, и мерные печальные удары колоколов возвестили начало Великого поста. На первой неделе мы с Верой говели. Каждый день по два, иногда по три раза переходя реку плотно убитой шагами прожелтевшей тропинкой, по сторонам от которой снег уже осел так, что она заметно возвышалась, мы посещали мужской монастырь. Особенно нравились мне мефимоны — служба первых четырех дней поста, торжественная тишина мрачного и почти пустого в эти ранние вечерние часы храма, в котором эхо так гулко отдавало каждый шаг, что приходилось ступать на цыпочках по холодным каменным плитам. Впереди, у иконостаса, черные фигуры молящихся и желтеющие у слабо поблескивающих иконных риз огоньками своими восковые свечи и лампады. Печальный громкий голос, читающий покаянный канон Андрея Критского [108], и небольшой хор из нескольких монахов, время от времени прерывающих чтение одним и тем же припевом. Самая фраза этого припева: «Помилуй мя, Боже, помилуй мя!», словно изваянная из какой-то тысячелетней, древней, как мир, скорби и сознания своего ничтожества, с ее строгим напевом, сохранившим простоту сердца, создавшего некогда это моление… Все это надолго оставляло глубокое впечатление.

В эти дни я впервые и еще смутно начинал чувствовать величественную архитектонику, неразрывным единством связывающую весь замыкающийся в годовом цикле круг православного богослужения. Сурова поэзия этих великопостных бдений, решительно порывающих со всем земным, отрекающихся от непрочных радостей и сомнительных достижений повседневности, чтобы откуда-то из самых глубоких недр, из той расщелины, в которую погружает человека бессмысленное кружение среди мелочных забот, обратиться к единственному и наиболее ценному в себе исполненным одновременно отчаянием и неугасимой надеждой призывом песнопения: «Душе моя, душе моя, восстани, что спиши? Конец приближается…» Но не животным ужасом перед неотвратимостью этого конца, а глубоким сознанием трагической важности момента в своей неподготовленности к нему веет на грешника, приподнимает и ведет его сквозь отчаяние и скорбь к уверованию в радость очищения эта молитва.