Сергей Толстой - Собрание сочинений в пяти томах (шести книгах). Т.1

Внезапно он преображается, в глазах загораются живые веселые огоньки.

— Да, всем нам, конечно, случалось обедать и получше, — говорит он, — но все же этот обед и не из плохих?

— На комплименты напрашиваетесь? — подхватывает Надежда Федоровна. — Я думаю, что не тому отдала, кому следует, паспорт кондитера; за Володю я не уверена, а вот Вы его носили бы с честью.

— Нет, я не вызываю Вас на комплименты. Мне просто вспомнился самый неудачный обед, который… нет, собственно, я даже и не ел, не мог, хотя ужасно был голоден. И Вы не догадаетесь, где это было! В Испании, в небольшой таверне, куда мы с Вавой завернули тотчас же по переезде границы…

И он с юмором рассказывает, как, после мимического объяснения с хозяином таверны, они среди многих неизвестных блюд выбрали яичницу, но яичница оказалась зажаренной на прогорклом оливковом масле и, кроме того, с вареньем. За этим рассказом следуют другие; два или три забавных случая из времен его молодости и заграничного путешествия вызывают даже на лице у мамы тень улыбки, и разговор понемногу налаживается. Отец непринужденно ведет беседу, задавая ей тон. Уже кончен обед. На столе появляется кипящий самовар, и наконец приносят торт. Отец несет его вдвоем с Ваней через раскрытые настежь двойные двери. Торт вызывает у всех невольные возгласы изумления. На большом листе фанеры, накрытом бумагой, высится настоящее произведение искусства. Ажурные башенки и лесенки, изукрашенные жженым сахаром и сбитыми сливками, сходятся к центру, где, высоко вознесенное специальным устройством из хвороста с готическими стрельчатыми арками, лежит большое румяное яблоко из марципана, с веточкой и зелеными листиками. Все это оформление он сделал сам, сюрпризом…

После чая Ваня садится к роялю. Он не зря был, как и я теперь, учеником тети Дины. Но ее несколько суховатая манера игры претворена им во что-то более ему свойственное — лирическое и задумчивое… Она, получившая в Германии специальное музыкальное образование, считает сама, что он далеко опередил ее… Он играет «Аппасионату» Бетховена. Все затихли. Слушают.

Но уже поздно. Мама с Верой уводят меня, едва только он кончил, укладывать. Я не очень сопротивляюсь — лишь бы не закрывали дверь. Из моей постели мне видна часть столовой и хорошо слышны голоса разговаривающих там. Впрочем, там уже нет ни Веры, ни Вани, ни тети Дины. Только мама, уложив меня, вернулась. Я вижу, как она, неслышно вздохнув, садится у окна, развернув на коленях какое-то рукоделье; все это без единого слова, как и всегда теперь. Она все время присутствует в нашей жизни и… не участвует в ней. Правда, даже только присутствие ее все же ощутимо и необходимо, но когда я ищу слов, чтобы рассказать о нем, то горько становится, что слов этих у меня нет. Ее роль в семье, трудно объяснимая словами, для тех моих девяти лет и вовсе была необъяснимой. Позднее воспоминания сестры и двух-трех близко ее знавших людей позволили мне как-то дорисовать для себя, но только для себя, этот зыбкий, почти призрачный образ. Нет, он не был ни бесцветным, ни вялым. Но когда все говорили мне о ней как об очень мужественном, волевом человеке, это так не вязалось с представлениями, сохраненными моей памятью, что я невольно терялся. Отец — да. Но мама? Почему же тогда это было — или казалось — всегда таким незаметным? И не раз люди, знавшие и помнившие их обоих, снисходительно улыбаясь, отвечали: «Но ведь если он мог всегда оставаться таким, так это лишь потому, что она была с ним рядом. Он сам хорошо понимал это и ценил всегда, а ты просто был еще слишком мал…» Что я мог возразить? Наверное, так оно и было. Я находился еще в таком возрасте, когда характеры и взаимоотношения окружающих воспринимаются контрастно. Наше внутреннее зрение не сразу научается различать полутона и не отводит им того места, какое им по праву принадлежит в жизни. Отец заслонял для меня все. Он, его характер, его воля были подлинными организующими абсолютами, и все остальное перед ним невольно умалялось. Так на древних египетских фресках фараонов изображали вдвое или втрое больше, чем их жен или полководцев. Было ли это только живописным каноном, как считают искусствоведы-аналитики? Или в этом сказывалась непосредственность детских восприятий действительности, и это было органичным для сознания того времени?

Да, что касается отца, то его образ, ярко отложившийся в детском сознании, впоследствии был мной критически осмыслен и откорректирован. Для этого я мог использовать в качестве опорных точек воспоминания близких, их рассказы, случайно уцелевшие письма и листки его записных книжек с черновыми заметками и дневниковыми записями. Здесь я иногда привожу эти документы целиком, иногда придаю им форму диалогов, но не позволяю себе изменить ничего, даже в интонациях и способах выражения. В них очень много такого, с чем теперь я не мог бы согласиться, чего не понимаю, против чего восстаю. Об этом в свое время будет… Что же касается матери… здесь мне нечем воспользоваться, а всякую фантазию я изгнал раз навсегда из своего обихода. По моему убеждению, она не обогатила бы, а окончательно погубила то единственное, что здесь может быть ценного, — правду действительной жизни.