Андре Моруа - Олимпио, или Жизнь Виктора Гюго

Потребовалось всего четыре месяца, чтобы соткать саван для февральской революции. Национальное собрание приняло декрет, в котором отмечались огромные заслуги Кавеньяка перед родиной, — тут понятие «родина» оказалось весьма ограниченным. Все были убеждены, что генерал Кавеньяк займет пост президента, — все, за исключением Ламартина, который наивно полагал, что если выборы будут всеобщими, то президентом изберут его самого. Для Гюго наступил мучительный, полный тревожных раздумий период жизни. Пройдя в депутаты при поддержке улицы Пуатье, он должен был голосовать за Кавеньяка, которого он решительно осуждал. «Господа генералы, — отмечает Гюго, — которые теперь управляют страной, и даже слишком сурово управляют, хотят стяжать себе славу ценой удушения свободы. Лучше бы они проявили побольше усердия в борьбе с австрийцами… Я не доверяю осадному положению. Осадное положение — это начало государственных переворотов».

Вопреки распространившимся слухам дом Гюго был спасен от огня, но его семья, напуганная восстанием, не захотела далее оставаться на Королевской площади (переименованной после февраля в Вогезскую площадь). Гюго вынужден был снять квартиру в доме № 5 на улице д’Исли, в квартале Мадлен. Адель жаловалась, что она «погибает от невыносимого шума и дыма». Фортюне Гамлен и Леони д’Онэ, проживавшие на солнечных склонах Монмартра, с восторгом говорили о тишине, царившей на их улицах, где росла трава и цвели сады. Они подыскали для Гюго превосходный особняк на улице Тур-д’Овернь, дом № 37. Вся семья поэта переселилась туда 13 октября, это была пятница; после того как сняли зеркало с камина, на стене обнаружили написанную углем цифру 13. Плохие приметы.

Последующие события подтвердили это недоброе предзнаменование. Все складывалось плохо. Национальное собрание выработало нелепую конституцию. «Будущее страны мыслилось так: Франция, управляемая только Собранием, то есть океан, управляемый ураганом… Что ни день, то выборы, время будет проходить в сплошных заседаниях…» Во главе правительства — Кавеньяк, на словах республиканец, в действительности жестокий диктатор, тупой рубака. Что же делать? Что придумать? Гюго, глава семьи, получавший ренту, оказался в трудном положении: поэт и друг несчастных, он должен был защищать личные интересы имущих, он презирал разжиревших «бургграфов», которые его окружали, с иронией отзывался об одержанной ими опасной победе:

Его недовольство резко выразилось в протесте против мероприятий правительства, преследовавших цель удушения свободы печати. Премьер-министр Кавеньяк запретил одиннадцать периодических изданий и приказал арестовать Эмиля Жирардена. Генерал весьма враждебно воспринял речь Гюго в Учредительном собрании. Сразу ухудшились отношения между ними. Но к тому времени даже представителям улицы Пуатье их «спаситель» казался невыносимым. Если простой люд называл его Кавеньяк-мясник, то аристократы видели в нем противника интересов имущих классов. «Кавеньяк? Плот? объяснял Монталамбер. — Нет, это прогнившая доска». Бальзак издевался: «Что касается Кавеньяка, так он просто олух… унтер-офицер, только и всего».

Гюго в палате представителей сделал генералу запрос: «Позвольте мне, мыслителю, сказать вам, представителю власти…» Палата зашумела. Все они претендовали на роль мыслителей. Члены Собрания — люди обидчивые. Что-либо разъяснить им, не вызвав их раздражения, — искусство трудное, а Гюго этим не владел.

Он, конечно, сознавал слабость своей позиции, ибо в июле 1848 года пожелал воспользоваться другим способом воздействия на общественное мнение, основав газету «Эвенман». Он хотел превратить эту газету также в «орган мысли». В передовой статье первого номера подчеркивалось решающее значение социальных идей, но вместе с тем умалялась роль реальных фактов. Это означало забвение того, что факты и для мыслителей — упрямая вещь. В каждом номере эпиграфом служили слова: «Страстная ненависть к анархии, нежная и глубокая любовь к народу». Новому органу печати большую практическую помощь оказал Жирарден, не питавший никакой вражды к своему новому собрату. Банкир Шарль Малер и в особенности ювелир Фроман Мерис предоставили основателям деньги. Виктор Гюго в особом письме пожелал газете успеха. Но отказывался писать статьи для нее, даже оказывать влияние на то, что в газете писалось. Но никто этому не верил. В редакцию входили члены его семьи и его друзья: сыновья Гюго — Шарль и Франсуа-Виктор; Шарль — тучный, «натура необычайно мягкая», Франсуа-Виктор — денди, любивший покутить; ученики поэта — Поль Мерис и Огюст Вакери. Вакери только что поставил в театре «Одеон» драму в стихах «Трагальдабас», «ужасную пьесу в юмористической манере Гюго», — говорил Бальзак. Пьеса была освистана. Бальзак писал госпоже Ганской: «Я не видел ничего более смешного в жизни, нежели обращение Фредерика Леметра к публике после шумного представления. „Милостивые государыни и милостивые государи (самым изысканным образом), пьеса, которую мы имели честь представить вам, написана гражданином Огюстом Вакери“. Столь же смешным было возмущение Гюго — он гневался на приятелей автора, которые нападали на свистунов и называли их ослами…» Бальзак напомнил ему о битве за «Эрнани».