Андре Моруа - Олимпио, или Жизнь Виктора Гюго

В конце недели (30 декабря 1848) он отправился к Ламартину, который устраивал прием каждую субботу. Он нашел его бледным, согбенным, озабоченным и опечаленным, постаревшим за десять месяцев на десять лет, но спокойным и примирившимся со своей неудачей. Жирарден критиковал президента и только что сформированное убогое министерство с торжественным Одилоном Барро, прославившимся своей наполеоновской манерой держать руку за отворотом сюртука. «Нет, — сказал Жирарден, — надо было составить авторитетный кабинет министров: „Сьер, Моле, Бюжо, Берье, Гюго, Ламартин…“» Ламартин ответил, что он бы согласился войти; Гюго промолчал.

Через день, 1 января 1849 года, он размышлял над теми переменами, которые произошли в истекшем бурном году: Луи-Филипп в Лондоне, герцогиня Орлеанская — в Эмсе, папа Пий IX — в Гаэтэ. Католическая церковь потеряла Рим, буржуазия потеряла Париж. Алиса Ози выступала совсем нагая в роли Евы на сцене театра Порт-Сен-Мартен. В июле 1848 года умер Шатобриан, и Гюго жалел, что похороны были самые обычные: «А мне бы хотелось для Шатобриана по-королевски торжественной церемонии погребения: Собор Парижской богоматери, мантия пэра Франции, мундир академика, шпага дворянина-эмигранта, — цепь ордена Золотого Руна, представители всех корпораций, половина гарнизона под ружьем, задрапированные черным крепом барабаны, каждые пять минут пушечный выстрел, — или уж катафалк бедняков, отпевание в сельской церкви…» Он раскритиковал похороны Шатобриана, как Шатобриан раскритиковал церемонию коронации Карла X.

Курс пятипроцентной ренты упал до семидесяти четырех франков; картофель стоил восемь су мерка. Луи Бонапарт задавал пышные обеды Тьеру, который когда-то приказал его арестовать, и графу Моле, который вынес ему обвинительный приговор. Принц Жером Бонапарт, экс-король Вестфалии, стал управителем Дома Инвалидов, он-то хоть похож был лицом на императора. Своего племянника, президента, он называл «господин Богарнэ». Как-то раз, входя во дворец Собрания, Гюго с удивлением услышал возглас часового:

— Привет врагу заговорщиков!

Это был солдат Национальной гвардии Жюль Сандо.

— Нет, — ответил Гюго, — другу заговорщиков.

На заседании Академии, где присуждались премии за поэтические произведения, Ламартин сказал ему:

— Гюго, если бы я участвовал в конкурсе, они бы не присудили мне премии.

— А меня, Ламартин, они бы и читать не стали.

— Оба были правы.

Семнадцатого февраля 1849 года Гюго с супругой был приглашен на бал к новому президенту. Адель Гюго рассказала об этом вечере в письме Жюлю Жанену, в прошлом врагу, а ныне другу их семейства: «Я встретила там почти всех, кто бывал на приемах у Луи-Филиппа. Прибавилось лишь два-три монтаньяра и несколько легитимистов — таких, как герцоги де Гиш, де Грамон и Берье, которые находились в оппозиции к прежнему королю. Но я не видела ни одного художника, ни одного философа, ни одного писателя. Я была поражена тем, что власть, всегда столь неустойчивая, предала забвению единственно бессмертную власть. Подобное упущение мне было обидно, тем более что я питаю симпатию к славному имени Наполеона; о своем муже я не говорю — он был приглашен по другим мотивам…» В газете «Эвенман» Тереза де Бларю (Леони д’Онэ) описала этот бал в стиле Готье — Мюссе и отозвалась о нем с великой похвалой. Тем не менее популярность Луи Бонапарта меркла, у него были дорогостоящие любовницы, а Собрание скупо отпускало ему кредиты. Он играл на бирже с Ашилем Фульдом. На горизонте уже восходила звезда Генриха V. В то время маршал Бюжо подготовил небольшую книжку «Уличная война». «Здесь изложены, — писал он, — практические советы, по форме подобные инструкциям против холеры». Каждый задавал себе вопрос, одни с беспокойством, другие с надеждой: «Что же произойдет?»

Сент-Бев, будучи человеком благоразумным, отправился в Льеж, чтобы переждать там смутное время. Адель, которая иногда тайно с ним встречалась, писала ему туда. Она упрекала его в том, что он проявил в отношении ее слишком большую осторожность, что он невнимателен к ней, своему другу. Он оправдывался: «Мое здоровье расшатано, моя нервная система не в порядке, и весь мой организм подвержен недугам. Вы мне говорите: „Не отвергайте и не разбивайте того, что вам дается от всего сердца…“ Как? Лишь потому, что я написал не очень понравившееся вам письмо, вы увидели в этом опасность для нашей дружбы, такую большую, что она может привести к разрыву. Мне гораздо нужнее прочная дружба, нежели более горячее, но неровное и властное чувство, какое вызывается определенным родом отношений. Если я непрестанно говорю о своей старости, значит, я отвергаю лишь эту форму наших отношений». Весьма странное письмо, которое только доказывает, что бедная Адель потерпела фиаско, проиграв все ставки.