Андре Моруа - Олимпио, или Жизнь Виктора Гюго

«Вот в чем состоит вопрос… Неужели вы думаете, что мы равнодушно взираем на эти страдания? Разве вы можете думать, что они не вызывают в нас самого искреннего уважения, глубочайшей любви, самого пламенного и проникновенного сочувствия? О! Как вы заблуждаетесь!..»

К народу он обращался лишь с советом не форсировать событий. Однако казалось, что разглагольствования экстремистов брали верх над красноречивыми и великодушными призывами. Ламартин сказал Альфонсу Карру: «Через три дня я уйду в отставку; если я этого не сделаю, они сами прогонят меня на четвертый день».

Виктор Гюго — Лакретелю, 24 мая 1848 года:

«Ламартин совершил много ошибок, великих, как он сам, этим немало сказано! Но он отбросил красное знамя, отменил смертную казнь, в течение пятнадцати дней он был светлой личностью мрачной революции. Теперь от светлых личностей мы обращаемся к пылающим, от Ламартина — к Ледрю-Роллену, в надежде, что мы заменим Ледрю-Роллена Огюстом Бланки. Да поможет нам Бог!..»

Национальные мастерские, где играли в «пробочку» на деньги, вызывали беспокойство у великого труженика. Потому что он любил народ и презирал тех, кто его развращал нелепыми плакатами и приучал к лени. «Благородный и величественный народ, которого развращают и обманывают!.. Когда же вы прекратите опьянять его красной республикой и спаивать дешевым белым вином… Удивительная обстановка! Я предпочел бы ей день 24 февраля… Иногда я плачу горькими слезами…»

А по Королевской площади проходили толпы людей, пели «Карманьолу», слышались возгласы: «Долой Ламартина!»

Двадцать четвертого июня произошло восстание, вызванное нуждой, лишениями и всякими бедствиями. «Внезапно оно приняло неслыханно чудовищную форму». То была мрачная и жестокая гражданская война. На одной стороне отчаяние народа, на другой — отчаяние общества. Виктор Гюго, без особого энтузиазма, встал на сторону общества. Обуздать восстание — дело нелегкое. Он был решительным противником своих коллег, которые с циничным удовлетворением воспользовались случаем, чтобы утопить в крови восстание. Но он полагал, что восстание черни против народа, «бессмысленный бунт толпы против жизненно необходимых для нее же самой принципов», должно быть подавлено. «Честный человек идет на это и именно из любви к этой толпе вступает с ней в борьбу. Однако он сочувствует ей, хоть и сопротивляется!» [123] Виктор Гюго. «Отверженные».

Гюго был одним из немногих депутатов, не боявшихся бывать на баррикадах, он читал инсургентам декреты; он уговаривал защитников порядка: «Пора кончать с этим, друзья! Это убийственная война. Когда смело идут навстречу опасности, то всегда меньше жертв. Вперед!» Безоружный, он появлялся среди восставших, призывал их сложить оружие. Но, страстно желая социального мира, борясь за его утверждение, он не любил ни Тьера, «маленького человечка, стремившегося своей ручонкой заглушить грозный рокот революции», ни Кавеньяка, «носатого и волосатого» генерала, честного, но жестокого человека.

В одиннадцать часов утра, побывав на баррикаде, он возвратился в зал Национального собрания. Едва он занял свое место, как рядом с ним сел депутат от республиканской левой — Белле, и сказал ему:

«Господин Гюго, Королевская площадь горит, ваш дом подожгли. Инсургенты проникли туда через маленькую дверь со стороны переулка Гемене.

— А моя семья?

— В полной безопасности.

— Откуда вы это знаете?

— Я только что вернулся оттуда. Меня не узнали, и я смог пройти через баррикады. Ваша семья вначале укрылась в здании мэрии. Я был там с ними. Увидев, что опасность возрастает, я убедил госпожу Гюго найти другое убежище. Она устроилась со своими детьми у трубочиста Мартиньони, — он живет рядом с вами, на углу улицы, в доме с аркадами…» [124] Виктор Гюго; «Июньские дни» («Увиденное»).

Расстроенный, бледный Гюго помчался к Ламартину.

— Что происходит?

— Мы обречены! — ответил Ламартин.

Но он заблуждался. Политики проиграли игру, но стратеги решили ее выиграть. Генерал Кавеньяк, которому была вверена вся полнота власти, сосредоточил войска в западной части города, перебросив их из восточных рабочих районов Парижа. Буржуазная Национальная гвардия дралась с ожесточением. «Фанатизм собственников уравновешивал исступленность неимущих». Кавеньяк одержал полную победу. Он опозорил ее тем, что потребовал суровой расправы. Тысячи инсургентов были сосланы без суда. Кровавая пропасть пролегла между рабочими и буржуазией.