Андре Моруа - Олимпио, или Жизнь Виктора Гюго

«Словно добыча орла, выпавшая из его когтей», — писал Пави, но и сам орел мог упасть с высоты. Торжествующий Гюго «парил под вечным сводом, вдруг вихрь налетел, сломал ему крыла». В том же 1842 году его друг и покровитель, наследник престола герцог Орлеанский, погиб из-за несчастного случая, когда ехал в экипаже по проспекту, называвшемуся в то время Дорога восстания; лошади внезапно понесли, герцог попытался выпрыгнуть из экипажа и разбил себе череп о мостовую. Катастрофа эта преисполнила Гюго искренней скорбью, и все же он захотел увидеть собственными глазами ее обстановку. Он исследовал место, где герцог выпрыгнул из экипажа, — оно оказалось на левой стороне дороги, между двадцать шестым и двадцать седьмым деревом, если вести счет от заставы Майо. Он отметил, что агония герцога прекратилась «на красном кирпичном полу», «в бакалейной лавочке, размалеванной зеленой краской». За головой умирающего находилась растрескавшаяся печь. На стенах висели грошовые лубочные картинки «Агасфер», «Покушение Фиески», портреты Наполеона, Луи-Филиппа и герцога Орлеанского в мундире гусарского генерал-полковника. Друг скорбел о друге. Поэт, всюду искавший антитезы, размышлял о том, что герцог, молодой, беспечный, счастливый, проезжал мимо этой зеленой двери всякий раз, когда направлялся в замок Нейи. Если он порою и бросал беглый взгляд на эту бакалейную, то она, вероятно, казалась ему жалкой лавчонкой, убогой лачугой, может быть, каким-нибудь притоном. И именно она стала его смертным ложем. Возвращаясь с Жюльеттой в Париж, Гюго увидел расклеенные на стенах афиши, возвещавшие огромными буквами: ПРАЗДНЕСТВО В НЕЙИ. Сущая находка для любителя контрастов.

Герцог Орлеанский, человек благородного сердца, был надеждой либералов. Теперь им приходилось пересмотреть все свои проекты устройства будущего. Виктору Гюго, возглавлявшему в то время Французскую Академию, поручили выразить королю соболезнование от лица всех пяти Академий. Он восхвалял безвременно погибшего герцога. «Государь, ваша кровь — это кровь страны. Ваша семья и Франция едины сердцем. То, что наносит удар одной, ранит другую. Ныне французский народ с бесконечной симпатией обращает свой взор к вашей семье, к вам, государь, надеясь, что вы будете жить долго, так как вы необходимы Богу и Франции; к королеве, августейшей матери, на долю которой выпало самое тяжелое испытание среди всех матерей, наконец, к принцессе, истой француженке по духу, избравшей для себя второй родиной нашу страну, которой она дала двух французов, династии — двух принцев, двойную надежду для будущего…»

Каким же предстанет это будущее? Кто знает? Вдруг установят регентство? Принцесса Елена фактически окажется королевой. Быть может, Виктор Гюго станет тогда премьер-министром? Но прежде всего нужно получить звание пэра, стать приближенным старого короля.

Через месяц после разразившейся драмы Гюго отправился с визитом к герцогине Орлеанской, пожелав, как это ни странно, взять с собой Жюльетту, — и та ждала его в кабриолете, пока он был во дворце.

Жюльетта Друэ — Виктору Гюго, 20 августа 1842 года:

«По каждому поводу меня охватывает страх и, стало быть, отчаяние. Вот этот визит к герцогине Орлеанской, когда ты так мило возил меня с собой, он стал для меня пыткой из-за времени и обстоятельств твоего визита: я в простом домашнем платье и эта женщина, красавица, которую постигло великое горе, что должно еще увеличивать для тебя ее очарование. Признаюсь, как ни мужественна моя любовь, как ни велико мое доверие к тебе, я не спокойна, раз мне приходится бороться, и бороться безоружной…»

Опасения были напрасны. Августейшая вдова, облаченная в глубокий траур, думала лишь о своей утрате и о своих сыновьях. Но она продолжала принимать поэта и обсуждать с ним неясное будущее.

Когда в 1840 году Гюго опубликовал «Лучи и Тени», сборник стихотворений в духе «Внутренних голосов», то первым побуждением Сент-Бева было нанести смертельный удар ненавистному противнику. Уже давно его приводило в ярость молодое поколение аллилуйщиков, фанатических поклонников Виктора Гюго, которые нападали на Бюлоза, на «Ревю де Де Монд», даже на самого Сент-Бева и на любого, кто не воскурял безудержно фимиам их вождю. Сам Гюго оставался в тени, его важный вид напоминал Сент-Беву «римских патрициев смутных времен»… «содержавших в горах шайки разбойников, с которыми они якобы не знались и во главе которых их никогда никто не видел». Публично Виктор Гюго не поощрял своих литературных «гладиаторов», но, быть может, «оттачивал перо дерзких своих оруженосцев и был повинен в их злодеяниях в такой же степени, как некий английский король, обмолвившийся неосторожными словами, которые заставили четырех придворных головорезов броситься с кинжалами на Томаса Бекета».