Ромен Роллан - Кола Брюньон

Я сказал (я отлично видел и сам все то, о чем она говорила):

– Птичка-невеличка всегда молодичка.

– Так ты ничего не замечаешь?

– У меня глаза хорошие, Ласочка.

– Увы, где она, твоя Ласочка, твоя Ласочка? Я сказал:

– "Ласка, где ты? Ласки нет. Только я заметил след". Она убежала, спряталась, зарылась. Но я ее вижу, вижу ее узкую мордочку и лукавые глазки, которые за мной следят и манят меня в ее норку.

– Ну, в нее-то тебе не пролезть, – сказала она, – можешь быть спокоен. И отрастил же ты себе брюшко, лис! Видно, от любовной печали ты не отощал.

– Много бы я от этого выиграл! – сказал я. – Печаль нужно питать.

– Так пойдем, покормим младенца.

Мы вошли в дом и сели за стол. Я уж не помню, что я пил и ел, душа у меня была занята; но зубы и глотка работали исправно. Облокотясь на стол, она наблюдала за мной; затем спросила шутливо:

– Ты теперь не так удручен?

– Как говорится в песне, – отвечал я, – тело пусто, дух расстроен; а поешь, и дух спокоен.

Ее большой рот, тонкий и насмешливый, молчал; и пока, бахвальства ради, я городил всякую чепуху, наши глаза смотрели друг на друга и думали о прошлом. И вдруг:

– Брюньон! – сказала она. – Знаешь что? Я тебе никогда этого не говорила. Теперь, когда это уже ни к чему, я могу это сделать. Ведь я любила тебя.

Я сказал:

– Я это знал.

– Ты это знал, негодник! Так отчего же ты мне этого не сказал?

– Стоило мне тебе это сказать, ты бы из духа противоречия ответила: нет.

– А не все ли тебе было равно, если я думала обратное? Что целуют – рот или то, что он говорит?

– Да ведь твой рот, черт возьми, не только говорил. Я кое-что узнал в ту ночь, когда застал мельника в твоей печи.

– Сам виноват, – сказала она. – Печь топилась не для него. Конечно, виновата и я; но зато я и поплатилась. Вот ты все знаешь, Кола, а между тем ты не знаешь, что я его взяла с досады, что ты ушел. Ах, как я на тебя злилась! Я была зла на тебя уже с того вечера (помнишь?), когда ты мною пренебрег.

– Я? – сказал я.

– Ты, висельник, когда ты пришел сорвать меня в моем саду, однажды вечером, когда я уснула, да так и оставил меня висеть на ветке, с презрением.

Я возопил и объяснил ей все. Она сказала:

– Я понимаю. Да ты не старайся так! Глупый человек! Я уверена, что если бы это можно было вернуть...

Я сказал:

– Я поступил бы так же.

– Дурак! – сказала она. – Вот за это-то я тебя и любила. И вот, чтобы наказать тебя, я принялась тебя мучить. Но только я не думала, что ты будешь так глуп и убежишь от крючка (до чего мужчины трусливы!), вместо того чтобы его проглотить.

– Покорнейше благодарю! – сказал я. – Пескарь лаком до наживки, но кишками дорожит.

Посмеиваясь уголками сомкнутых губ, не мигая, она продолжала:

– Когда мне сказали, что ты дерешься с тем другим, с тем другим скотом, которого я даже имени не помню (я полоскала белье на реке, мне сказали, что он тебя убивает), я бросила валек (плыви, челнок!), он поплыл по течению, а я, топча белье, расталкивая соседок, кинулась босиком, кинулась опрометью, хотела крикнуть тебе: «Брюньон! Да ты с ума сошел? Ты разве не видишь, что я тебя люблю? Много ты выиграешь, если у тебя отхватит один из лучших твоих кусков этот зубастый волк! Я не хочу мужа искалеченного и изувеченного. Я хочу тебя целиком...» Да не тут-то было: пока я разливалась соловьем, наш вертопрах пьянствовал в кабачке, не помнил уже, за что и дрался, и, взявшись с волком под ручку, вместе с ним удрал (ах, трус, трус!), удрал от овечки!.. Брюньон, как я тебя ненавидела!.. Старик, когда я на тебя гляжу, когда я гляжу на нас обоих, сейчас, все это кажется мне смешно. Но тогда, мой друг, я бы с наслаждением содрала с тебя кожу, изжарила бы тебя живьем; но так как наказать тебя я не могла, то я самое себя, потому что я тебя любила, я самое себя наказала. Подвернулся мельник. Со злости я его и взяла. Если бы не этот осел, я бы взяла другого. За этим дело бы не стало. О, как я мстила! Я только о тебе и думала, когда он...

– Понимаю!

– ...когда он мстил за меня. Я думала: "Пусть он теперь вернется! Чешется у тебя голова? Что, Брюньон, получил свое? Пусть только вернется!

Пусть только вернется..." Увы, ты вернулся скорее, чем мне хотелось...

Остальное ты знаешь. Я оказалась связанной со своим дураком на всю жизнь. И осел (это он или я?) остался на мельнице.

Она умолкла. Я сказал:

– Во всяком случае тебе здесь хорошо.

Она пожала плечами и сказала:

– Не хуже, чем ему.

– Черт возьми! – сказал я. – Этот дом должен быть раем.