Владимир Набоков - Со дна коробки

Продавец патентованных лекарств, лысоватый живчик в засаленной, вышитой блузе, говоривший по-турецки и по-английски, обучил нас нескольким фразам на этих языках — и мы потешали ими собравшихся зевак. Их возбужденные лица до сих пор преследуют меня в кошмарах, появляясь всякий раз, когда постановщик моего сна нуждается в статистах. И снова я вижу бронзоволицых пастухов-великанов в пестрых лохмотьях, солдат из Кореиза, одноглазого, горбатого портного-армянина (по-своему тоже чудовище), хихикающих девиц, вздыхающих старух, подростков, молодых людей, одетых по-европейски, — горящие глаза, белые зубы, открытые от изумления рты; и тут же дедушка Ахем с носом из желтой слоновой кости и бородой цвета овечьей шерсти, прикарманивающий часть выручки, пересчитывающий купюры, послюнив большой палец. Лысый полиглот в вышитой блузе, уже упомянутый мной, ухаживал за одной из наших теток, что не мешало ему завистливо наблюдать за Ахемом поверх очков в железной оправе.

Годам к девяти я весьма отчетливо понимал, что мы с Ллойдом являем собой редчайшего урода. Такое понимание не вызывало во мне ни особого волнения, ни тайной печали; но как-то раз истеричка кухарка, усатая баба, проникшаяся к нам симпатией и оплакивавшая нашу участь, разразилась страшной клятвой, что она сейчас же рассечет нас надвое вот этим сверкающим ножом, тут же ею схваченным (ее мгновенно унял наш дедуля вместе с новоиспеченным дядюшкой); и после этого инцидента я иногда соблазнялся праздной мечтой, воображая себя избавившимся от бедного Ллойда, который все-таки продолжал бы оставаться чудовищем.

Меня не очень-то занимал хирургический способ решения проблемы, и, во всяком случае, идея разделения рисовалась мне смутно, но я отчетливо воображал внезапное падение оков и следующее за ним чувство легкости и наготы. Мне представлялось, как я карабкаюсь через частокол с белыми черепами домашних животных, венчающими его колья, и спускаюсь к пляжу. Я видел, как прыгаю с камня на камень, ныряю в мерцающее море, выбираюсь на берег и играю с другими голыми детьми. Мне снилось, как я убегаю от дедушки, унося с собой игрушку, или котенка, или маленького краба, которого прижимаю к левому боку. Я встречался с бедным Ллойдом, который являлся мне во сне едва ковыляющим, безнадежно сочлененным со стреноженным близнецом, я же мог свободно плясать и похлопывать их по смиренным спинам.

Спрашиваю себя: посещали Ллойда подобные видения или нет? Врачи считали, что иногда во сне наше мышление суммировалось. Как-то раз, мглисто-голубым утром, он подобрал прутик и нацарапал на земле трехмачтовый кораблик. Но тот же самый кораблик я уже рисовал во сне, приснившемся мне предыдущей ночью.

Широкий, темный пастуший плащ покрывал наши плечи, и, когда мы сидели на корточках, то, за вычетом наших голов и левой руки Ллойда, были скрыты в его ниспадающих складках. Солнце только что взошло, и свежий мартовский воздух напоминал многослойный полупрозрачный лед, сквозь который искривленные иудины деревья в грубоватом цвету предъявляли свои размытые, лилово-розовые кляксы. Вытянутый, приземистый белый дом позади нас, набитый толстыми женщинами и их скверно пахнущими мужьями, все еще спал. Мы не проронили ни слова; мы даже не посмотрели друг на друга; но, отбросив свой прутик, Ллойд обнял меня правой рукой за левое плечо, как он делал всегда, когда хотел, чтобы мы ускорили шаг; край нашего общего балахона волочился по мертвым сорнякам, а камешки катились из-под ног, пока мы украдкой шли к кипарисовой аллее, сбегавшей к берегу.

То была первая наша попытка спуститься к морю, которое мы видели с вершины холма, к морю, мягко поблескивавшему вдали и лениво, беззвучно разбивавшемуся о глянцевые скалы. Мне не надо напрягать память, чтобы сразу приурочить это запинающееся бегство к некоему повороту в нашей судьбе. Несколькими неделями раньше, в наш двенадцатый день рождения, деда Ибрахима посетила идея отправить нас в сопровождении новоявленного нашего дядюшки в шестимесячные гастроли по стране. Они всё торговались об условиях, спорили и даже подрались, Ахем вышел победителем.

Мы боялись дедушку и ненавидели дядю Новуса. Смутно и безотчетно сознавая, вне каких-либо знаний о жизни, что дядя Новус пытается надуть дедушку, мы хотели предпринять что-нибудь, чтобы помешать цирковому трюкачу возить нас по городам и весям в клетке на колесах, как макак или орлов; а может быть, мы почувствовали, что это последний шанс сберечь нашу маленькую свободу и сделать то, что нам категорически запрещалось: выйти за частокол, открыв расхлябанную калитку.