Владимир Набоков - Со дна коробки

Был ли он джентльменом без определенных занятий, превратившимся в странствующего коммивояжера, или метаморфоза была обратной, или он не был ни тем, ни другим, а лишь неприметным русским, что ухаживал за ней до нашей свадьбы, — все это теперь абсолютно неважно. Она ушла. И на этом все кончено. Я был бы дураком, если бы возобновил кошмарную эпопею поисков и ожиданий.

На четвертое утро длинного и изматывающего морского путешествия я столкнулся на палубе с хмурым, но симпатичным старым доктором, с которым играл в шахматы в Париже. Он спросил меня, не страдает ли моя жена от качки. Я ответил, что плыву один; он удивился и сказал, что видел ее несколько дней назад в Марселе, идущей по набережной к пароходу, но, как ему показалось, неторопливо и бесцельно. Сказала, что я сейчас к ней присоединюсь с чемоданом и билетами.

Вот, я думаю, поворотная точка всего рассказа, хотя, если Вы станете его писать, замените врача на кого-нибудь другого, потому что врачей в нашей прозе, пожалуй, слишком много. Именно тогда я понял со всей очевидностью, что ее никогда не было. И вот еще что следует добавить. По прибытии в Нью-Йорк я поспешил удовлетворить нездоровое любопытство: отправился по адресу, однажды мне продиктованному ею; он оказался безымянным зиянием меж двумя офисными зданиями; я искал имя ее дядюшки в телефонном справочнике — его там не было; навел некоторые справки — и Гекко, который знает все, рассказал мне, что этот человек и его жена-наездница действительно существовали, но переехали в Сан-Франциско после того, как их глухонемая дочь умерла.

Вглядываясь в пейзаж минувшего, я вижу наш искалеченный роман погруженным в туманную долину посреди двух четко очерченных хребтов: жизнь была реальной когда-то, жизнь, я надеюсь, будет реальной теперь. Хотя и не завтра. Возможно, послезавтра. Вы — добропорядочный обыватель с милым семейством (как там Инесса? как близнецы?), с разнообразными интересами (как поживают Ваши лишайники?), Вам не разгадать загадку моих бед посредством простого человеческого участия, но Вы можете высветить ее мне через призму своего искусства.

Не надо класть густых теней, смягчать не надо красок… Опять этот мавр! К черту Ваше искусство, я ужасно несчастен. Она все так же ходит взад-вперед по берегу, там, где бурые сети раскинуты на просушку на горячих каменных плитах, и яблочный отсвет от морской ряби играет на борту рыбачьей лодки. Где-то, когда-то я допустил роковую ошибку. Маленькие ноготки отвалившейся рыбьей чешуи поблескивают там и тут в ячейках бурых сетей. Все это кончится, как в Алеппо, если я не проявлю благоразумия. Пощадите меня, Вы утяжелите свои игральные кости убийственным намеком, если вынесете это слово в название.

1943

В 1899 году, в тяжеловыйном, благоустроенном, подбитом снежной ватой Петербурге того времени известная культурная организация «Общество содействия российской словесности» решила устроить торжественный вечер памяти поэта Константина Перова, ушедшего из жизни полвека назад в пылком возрасте двадцати четырех лет. Его прочили на роль русского Рембо, и хотя мальчишка-француз превосходил его своим даром, такое сравнение имело некоторый смысл. Уже в восемнадцать лет он написал свои восхитительные «Грузинские ночи», длинный, извилистый, «мечтательный эпос», в некоторых местах которого, там, где сползает покров условно-восточного убора, поднимается нездешний сквознячок, вызывающий, как это бывает при чтении настоящих стихов, внезапные мурашки где-то между лопатками.

Затем через три года последовала книга стихов: он обзавелся одной из немецких философских абстракций, и некоторые его стихотворные вещи огорчают гротескной попыткой сочетать подлинный лирический порыв с метафизическим объяснением мироздания; но прочее так же оригинально и живо, как в те дни, когда этот странный юноша перетряхнул русский словарь и свернул шею общепринятым эпитетам, дабы снова заставить поэзию бормотать и петь, а не чирикать. Большинству читателей нравятся его стихи, где свободолюбивый пафос, характерный для пятидесятых годов, извергается потоком темного красноречия, которое, по замечанию критика, «не указывает на врага, но вызывает неодолимое желание вступить в борьбу». Лично я предпочитаю более чистую и в то же время более угловатую его лирику, такую, как «Цыган» или «Летучая мышь».

Перов был сыном мелкого помещика, о котором известно только, что он пытался разбить чайную плантацию в своем имении под Лугой. Юношей Константин (прибегну к биографической интонации) провел немало времени в Петербурге, полусонно посещая университет, а затем рассеянно подыскивая службу в канцелярии; не многое известно о его жизни, помимо мелочей, которые можно выудить из общих тенденций, характерных для его окружения. Известен отрывок из письма Некрасова, случайно повстречавшего его в книжной лавке, рисующий образ сумрачного, нервного, «неловкого и необузданного» молодого человека «с глазами ребенка и плечами грузчика».