Владимир Набоков: Ланселот

В этом контексте мы не можем воспринимать «Ланселота» как парафраз, а еще менее как пародию на научно-фантастическую тему. Прежде всего, в нем нет пародийного элемента, нет игры. Атрибуты расхожей американской фантастики 40-х — начала 50-х годов отвергаются брезгливо-декларативно. Рядиться в одежды пошлости, чтобы ее высмеять, Набоков не большой охотник.

Не следует усматривать в рассказе и «неомифологическую» разработку легенды о поисках Грааля, потому что разработки-то как раз и нет. Есть несколько фраз, где созвездия поэтически уподобляются рыцарям Круглого Стола. Набоков всегда скептически относился к красивостям прошлого («сладкозвучная фальшь» — это как раз из «Ланселота», а о гигиенических обычаях былых веков он не может вспомнить без содрогания). Вдобавок рыцарь Ланселот Озерный (воспитанный феей на острове среди озера) в упоминаемом Набоковым романе Кретьена де Труа выступает в амплуа куртуазного любовника — к поискам Грааля он обращается в позднейшем (XIII в.) прозаическом цикле романов («История Грааля», «Мерлин», «Книга о Ланселоте Озерном» и др.). И хотя история нашего героя и его подвигов на пути к неведомой планете может быть сопоставлена с поисками мистической чаши Артуровыми рыцарями, однако в имени героя просматривается параллельная и, может быть, не менее убедительная символика. На протяжении рассказа он именуется Ланселотом всего два-три раза. Обычно он просто Ланс. Это слово означает копье (подобно которому герой устремляется в небо?), а в старинном употреблении означало также рядового воина с копьем. Рядовой науки — вот кто такой Ланс. Рыцарский элемент — это, прежде всего, еще один временной пласт повествования (Набоков нигде не обходится одним). Отец героя назвал сына в честь рыцаря Ланселота — поступок достаточно естественный для историка-медиевиста. Появление образов знаменитого средневекового романного цикла и даже цитат из него — что придает рассказу в целом своеобразный галльский колорит — это знак того, что рассказчик «включает» для нас внутренний мир Бока-старшего, мысленно пребывающего в эпохе «сарацинских войн», даже когда его гложет отчаянная тревога о сыне.

Переход от одного временного пласта к другому порой отчетлив, порой трудноуловим. Читатель переселяется из настоящего времени, тождественного мировосприятию рассказчика, в неопределенное будущее (окрашенное, впрочем, дымкой старины и старомодности). Это будущее преподносится читателю то через своего рода ясновидение демиурга-автора, то через сознание г-жи Бок, матери Ланселота, то через некое «мы», то, наконец, при посредничестве обращенного в прошлое профессора Бока. Единственный, кто не участвует в этой игре, — сам Ланселот. Взгляд на события с его точки зрения сразу разрушил бы загадки, которые нам загадывает автор.

Одна из них связана все с той же мучительной для Набокова темой времени. Закончив перечисление запретных аксессуаров, коими он пользоваться не будет, автор спрашивает не без ехидства: «Обсуждать проблему времени нет ведь желающих?» И далее, с помощью упомянутой выше искусной игры временными пластами, он ловко отвлекает внимание от того факта, что сам неприметно (но решительно) вступил в обсуждение этой проблемы. В отличие едва ли не ото всех авторов научно-фантастических произведений, безропотно взявших на веру теорию относительности, из которой вытекает, что время полета к звездам должно соответствовать многим десятилетиям и векам земного времени, Набоков в рассказе «Ланселот» дает понять, что полет в оба конца занимает, по меркам нашей планеты, считанные недели: не успевает даже ощениться шиншилла. При этом — никаких объяснений.

Набокову, чувствуется, было важно написать как раз то, что он написал, и тот, кому рассказ показался непонятным, пусть его перечитает — и тогда, возможно, авторская идея проступит «вроде того, как на загадочных картинках, где все нарочно спутано, однажды увиденное не может быть возвращено в хаос никогда» («Другие берега»).

Идея эта — в невозможности постижения мира, в недоступности недвусмысленной истины. Буквально накануне космической эры он предрекает ее наступление вместе со всеми проблемами, которые она поставит перед разумом (конечно, не в околоземной космонавтике, которая есть продленная авиация, а в настоящем, Дальнем Космосе).

Одно он знает твердо: все будет иначе, иначе, иначе. Прототипы грядущих ужасов спят глубоко в нашем сознании и покамест, к счастью, неизвлекаемы и неопознаваемы. Он знает, что развитие науки приведет к результатам, которые придут к нам не с той стороны, куда обращены наши ожидающие взоры; что нам лишь кажется, будто физические законы уже открыты — поскольку существующие версии пока не противоречат ограниченному нашему опыту (как не противоречила — и не противоречит — небесной механике Птолемеева система, помещающая Землю в центр мироздания). Он уверен, наконец, хоть и не может этого обосновать, что открытие природы времени, если оно произойдет, заставит людей отказаться от многих достижений техники.