Владислав Реймонт - Земля обетованная

— Да, ты прав, теперь нужны деньги и еще раз деньги.

— Чем больше купим, тем больше заработаем.

— Что будет твориться в Лодзи! Ай, ай, ай! Если об этом знают Шая или Бухольц, если они успеют закупить, все останутся на бобах. Где ты это раздобыл?

— Это моя тайна, Мориц, моя награда. — И Кароль усмехнулся про себя, вспомнив Люцию.

— Твоя тайна — твой капитал. Меня, однако, удивляет одно.

— Что именно?

— Я от тебя, Кароль, этого не ожидал. Говорю со всей откровенностью. Не ожидал, чтобы ты, имея в руках такое дело, захотел поделиться с нами.

— Значит, ты меня не знал.

— А после этого знаю тебя еще меньше. — И Мориц посмотрел на Кароля так, будто подозревал какую-то ловушку; он не мог понять, как это можно хотеть поделиться прибылью.

— Я ариец, а ты семит, вот в чем разгадка.

— Не понимаю, что ты хочешь этим сказать.

— Только то, что я хочу заработать деньги, но для меня на миллионах свет не кончается, а для тебя цель жизни только в деньгах. Ты любишь деньги ради денег и добываешь их любым путем, не стесняясь в средствах.

— Все средства хороши, если они помогают.

— Вот это и есть семитская философия.

— А почему я должен в чем-то стеснять себя? Но это философия не арийская и не семитская, это философия купеческая.

— Ну ладно. Когда-нибудь поговорим об этом поподробней. Я делюсь с вами, потому что вы мои компаньоны и старые друзья. Да и честь мне велит делать друзьям добро.

— Дорогая честь.

— Ты все считаешь?

— Потому что все можно сосчитать.

— И во сколько же ты ценишь нашу давнюю дружбу?

— Ты, Кароль, не смейся, но я тебе скажу, что мог бы и твою дружбу пересчитать на рубли, — ведь благодаря тому, что мы вместе живем, у меня кредита больше тысяч на двадцать. Искренне тебе говорю.

Боровецкий от души рассмеялся, слова Морица ему были очень приятны.

— То, что я делаю, сделал бы и ты, сделал бы и Баум.

— Боюсь, Кароль, очень боюсь, что ты ошибаешься. Макс ведь человек разумный, он купец… Но что до меня, я бы так поступил с большим удовольствием.

И он погладил бороду и поправил пенсне, как бы желая прикрыть глаза и рот, выражение которых говорило совсем иное.

— Ты шляхтич, ты действительно фон Боровецкий.

— Эй, Макс! Вставай, соня! — кричал Боровецкий в ухо спящему.

— Не буди меня! — рявкал тот, яростно брыкаясь.

— Ты не лягайся, а вставай, есть срочное дело.

— Зачем ты его будишь, Кароль? — шепнул Мориц.

— Надо втроем посоветоваться…

— А почему бы нам не обделать это дело вдвоем?

— Потому что мы обделаем его втроем, — холодно возразил Боровецкий.

— А я разве другое говорю? Только мы могли бы договориться без него, а когда встанет, когда выспится, мы ему скажем! Вся Лодзь знает, наша дружба крепка, как алмаз.

Мориц теперь все быстрее кружил по комнате. Он говорил о будущих прибылях, сыпал цифрами, присаживался к столу, брал обеими руками стакан чаю и жадно пил; он был так возбужден, что пенсне валилось с его носа прямо в стакан, он вылавливал его, ругался, вытирал стекла полой сюртука и опять принимался бегать по комнате, то и дело останавливаясь у стола, выписывая на клеенке ряды чисел и тут же стирая их смоченным слюною пальцем.

Тем временем Баум поднялся, посопел, выругался на нескольких языках, закурил короткую английскую трубку и, поглаживая небольшую плешь надо лбом, проворчал:

— Чего вам надо? Говорите побыстрее, а то я спать хочу.

— Когда узнаешь, спать тебе расхочется.

— Не дури.

Кароль прочитал ему телеграмму.

Мориц изложил свой план, очень простой: надо раздобыть деньги, много денег, поскорей ехать в Гамбург, купить сколько удастся хлопка-сырца и отправить его в Лодзь, пока закон о повышении тарифа не вошел в силу. А потом продавать, — разумеется, с максимальной прибылью.

Баум долго думал, записывал что-то в блокноте; докурив трубку, он вытряхнул пепел на пол, потянулся во весь свой огромный рост и сказал:

— Запишите меня на десять тысяч рублей, больше не осилю. Спокойной ночи!

Он встал со стула и хотел было пойти опять лечь.

— Подожди! Нам же надо договориться. Успеешь выспаться.

— Да пошли вы к чертям с договорами. Ох эти поляки! В Риге я целых три года почти не спал, ночи напролет все сидели у меня и договаривались… Вот и в Лодзи то же самое.

Он с досадой снова сел и начал набивать трубку.

— Сколько же ты даешь, Мориц?

— Тоже десять тысяч. Больше сейчас не достану.

— И я так же.

— Прибыли и убытки поровну.