Джордж Элиот - Сайлес Марнер

Годфри поднял на Нэнси глаза, полные страдания. Лицо его горело. Это было крушение всех его планов, его надежды в какой-то степени искупить тягчайший в своей жизни проступок. Ему стало душно в комнате.

— Пойдем отсюда, — прошептал он.

— Мы не будем сейчас больше говорить об этом, — сказала Нэнси, вставая. — Мы твои благожелатели, моя дорогая, и ваши также, Марнер. Мы зайдем к вам в другой раз. Теперь уже становится поздно.

Этими словами она старалась смягчить внезапный уход ее мужа, ибо Годфри, не способный больше вымолвить ни слова, направился прямо к двери.

Нэнси и Годфри молча шли домой при свете звезд. Войдя в столовую, Годфри тяжело опустился в кресло, а Нэнси, сняв капор и шаль, подошла к камину и стала рядом с мужем, не желая ни на минуту оставлять его одного и все же боясь проронить хоть слово, которое могло бы причинить ему боль. Наконец Годфри повернул голову в ее сторону, взоры их встретились, и они долго, не шевелясь, смотрели друг другу в глаза. Такой полный доверия взгляд мужа и жены напоминает первое мгновение отдыха после большой усталости или спасения от огромной опасности. И не следует прерывать ни словом, ни движением чувство сладостного забвения.

Наконец Годфри протянул руку к жене, и когда Нэнси вложила в нее свою руку, привлек ее к себе и сказал:

— С этим все кончено!

Нэнси наклонилась к мужу и поцеловала его.

— Да, боюсь, мы должны отказаться от надежды сделать ее своей дочерью. Нехорошо было бы насильно заставить ее жить с нами. Мы не можем изменить ее воспитания и всего, что оно ей дало.

— Да, — подтвердил Годфри с решительностью, не похожей на его обычно равнодушную и небрежную речь, — существуют долги, которые мы не можем погасить, как денежные, добавив проценты за истекшие годы. Пока я все откладывал и откладывал признание, много воды утекло, и теперь уже поздно. Марнер был прав, говоря о человеке, отвергающем благословение: оно достается кому-нибудь другому. Когда-то я хотел, чтобы меня считали бездетным, Нэнси, — теперь я буду считаться бездетным против моей воли.

— Значит, ты не хочешь объявить всем, что Эппи твоя дочь? — немного помолчав, спросила Нэнси.

— Нет, от этого никому не будет пользы, один только вред. Я постараюсь сделать для нее все, что могу, при той жизни, которую она избрала. Нужно узнать, за кого она собирается выйти замуж.

— Если ты полагаешь, что нет необходимости объявлять об этом, — оказала Нэнси, решив, что теперь она может с полным правом сказать то, о чем раньше считала нужным молчать, — мне бы очень хотелось, чтобы отец и Присцилла ничего не узнали о прошлом, кроме, конечно, того, что произошло с Данси, — этого-то уж не скроешь!

— Я расскажу всю правду в моем завещании, — задумчиво сказал Годфри, — да, я непременно открою всю правду в моем завещании. Я бы не хотел, чтобы меня случайно в чем-либо изобличили, как изобличили Данси. Если же рассказать об этом сейчас, это вызовет только излишние затруднения. Теперь я обязан сделать все, чтобы дать Эппи такое счастье, какого она сама желает. Мне кажется, — добавил он, помолчав, — что она имела в виду Эрона Уинтропа. Я, помнится, видел, как они втроем, вместе с Марнером, шли из церкви.

— Что ж, он человек трезвый и трудолюбивый, — сказала Нэнси, пытаясь смотреть на вещи в возможно лучшем свете.

Годфри снова задумался. Потом поднял печальный взор на Нэнси и сказал:

— Она очень хорошенькая, славная девушка, не правда ли, Нэнси?

— Да, дорогой! У нее твои волосы и глаза. Удивляюсь, как я не замечала этого раньше.

— Мне кажется, теперь, узнав о том, что я ее отец, она невзлюбит меня. Я заметил, что ее обращение со мной с той минуты очень изменилось.

— Ей трудно представить себе, что Марнер — не ее отец, — сказала Нэнси, не желая подтверждать тяжелое впечатление, сложившееся у ее мужа.

— Она думает, что я виноват и перед ее матерью и перед ней. Она считает меня хуже, чем я есть. Она не может думать иначе и никогда не узнает всей правды. То, что моя дочь не любит меня, — тоже мое наказание, Нэнси. Со мной никогда не случилось бы этой беды, если бы я оставался верен тебе и не был таким глупцом. Я должен был знать, что ничего хорошего не выйдет, когда женился в первый раз и… когда потом отказался выполнить свой отцовский долг.

Нэнси молчала. Ее нравственные правила не позволяли ей смягчать то, что она считала заслуженными угрызениями совести. Немного спустя Годфри снова заговорил, но теперь его тон изменился — вместе с прежним самоосуждением в нем слышалась нежность.