Джордж Элиот - Сайлес Марнер

Судья Мэлем считался в Тарли и Рейвлоу человеком большого ума, так как он и при отсутствии свидетельских показаний мог делать гораздо более смелые выводы, чем его соседи, не состоявшие на службе у правосудия. Подобный человек не упустит такую улику, как трутница, и действительно немедленно было начато дознание с целью розыска бродячего торговца, не известного по имени, с курчавыми черными волосами, цветом лица похожего на иностранца, который имел при себе лоток с ножевыми и ювелирными изделиями и носил в ушах большие серьги. Но то ли розыски подвигались слишком медленно, чтобы догнать торговца, то ли описание подходило к очень многим и неизвестно было, кого из них выбрать, — недели шли, не принося никаких результатов по делу о краже, кроме постепенного ослабления того интереса, который она возбудила в Рейвлоу. На отсутствие Данстена Кесса никто не обращал внимания: он как-то раз уже поссорился с отцом и ушел из дому неизвестно куда; лишь через полтора месяца он возвратился под родительский кров и возобновил свои проделки. Его родные не сомневались, что и на сей раз дело кончится тем же, однако теперь сквайр был полон решимости выгнать сына из дому, и поэтому никто из семьи не упоминал о нем. Когда же дядюшка Кимбл и мистер Осгуд заметили исчезновение Данстена, истории о том, как он погубил Уайлдфайра и чем-то разгневал отца, было вполне достаточно, чтобы удовлетворить их любопытство. Никому и в голову не приходило связать факт исчезновения Данси с покражей, случившейся в тот день. Даже Годфри, который лучше других знал, на что способен его брат, не подумал об этом. Он не помнил, чтобы между ним и Данстеном был какой-нибудь разговор о ткаче, разве что двенадцать лет назад, когда они, мальчишками, потешались над ним. И, кроме того, воображение Годфри всегда создавало алиби для Данстена, которого он мысленно видел в одном из излюбленных им притонов, куда его братец отправился, бросив Уайлдфайра: живет, наверно, за счет случайных знакомых и помышляет, вернувшись домой, снова приняться за прежнее развлечение — изводить старшего брата. Даже если бы кто-нибудь из рейвлоуских умов и связал оба происшествия одно с другим, сомнительно, чтобы подобное сопоставление, столь оскорбительное для почтенной семьи, владеющей фамильным склепом и старинными кубками, не было тотчас отвергнуто, как общественно недопустимое. Впрочем, рождественские пудинги, просоленная свинина и изобилие спиртных напитков, направляющие деятельность мозга в каналы ночных кошмаров, — великое средство против опасности внезапного пробуждения мысли.

Когда в «Радуге» или ином месте в хорошей компании поднимался разговор о краже, мнение собеседников продолжало колебаться между рациональным толкованием, основанным на наличии трутницы, и теорией непроницаемой тайны и тщетности всякого расследования. Сторонники первой точки зрения считали сторонников второй точки зрения тупыми и легковерными людьми, которые, имея сами бельмо на глазу, считают, что все остальные страдают такой же слепотой; а приверженцы необъяснимого недвусмысленно намекали, что их противники — просто петухи, склонные кукарекать раньше, чем найдут зерно, плоскодонные посудины, умники, чья проницательность приводит их к утверждению, что за дверью амбара ничего нет, так как им ничего не видно сквозь нее. Итак, хотя этот спор и не помог установлению истины относительно кражи, все же он способствовал выяснению некоторых мнений второстепенной важности.

Но если в деревне несчастье бедного ткача привело к оживлению обычно вялых разговоров, то сам Сайлес переживал тяжкие дни тоски по своей утрате, которую его соседи обсуждали в часы досуга. Всякому, кто видел его до потери им золота, могло показаться, что такая поблекшая, увядшая жизнь едва ли способна перенести какое-либо несчастье и любой неожиданный удар может совсем погубить ее. Но в действительности это была жадная жизнь, направленная к определенной цели, отгораживавшей Сайлеса от огромного и холодного неведомого мира. Это была цепкая жизнь, и хотя предметом, за который цеплялись ее побеги, было нечто бездушное, мертвое, все равно потребность к чему-то прильнуть была удовлетворена. Но теперь ограда обрушилась, потому что подпорка была выбита прочь. Мысли Марнера больше не могли двигаться по привычной орбите, они останавливались перед пустотой, как останавливается трудолюбивый муравей, когда взрыта земля на его пути к дому. Станок был на месте, и пряжа тоже, и растущий узор ткани. Но сверкающий клад в углублении под ногами исчез. Исчезло наслаждение перебирать и считать его. Вечер теперь не сулил иллюзии, успокаивавшей обездоленную, но все еще чего-то жаждущую душу. Мысль о деньгах, которые он получит за очередную работу, не могла вызвать в Сайлесе радости, ибо ничтожность этой суммы была для него лишь новым напоминанием об утрате. А надежда была так раздавлена тяжестью неожиданного удара, что воображение уже не могло созерцать рост нового сокровища из крохотного зародыша.