Герман Банг - Тине

— Они поднимаются на холм, слышишь?

— Ага, — равнодушно отозвалась Ане.

Тине все слушала, а полк все приближался, теперь он тяжело и устало спускался с холма.

— Они не поют, — сказала Тине, понизив голос, и склонила голову к цветам на подоконнике. Смутное предчувствие беды охватило ее.

— Да, это они, — сказала Ане, насилу оторвав взгляд от своих шиллингов.

Первые шеренги уже проходили мимо окна, осунувшиеся и мрачные. Офицеры шагали впереди, и даже под слоем пороховой копоти видно было, как бледны их лица. Шеренга шла за шеренгой в угрюмом молчании, никто даже не кивнул в сторону знакомого домика.

— Какие они тихие, — сказала Ане.

Тине, пригнувшись, укрылась за цветами, потом она снова выпрямилась во весь рост.

Это он… она увидела его… Он такой же бледный и молчаливый, как все остальные… нет, он не повернул головы, не заметил, что она стоит у окна, он шагал устало, как все остальные… и прошел мимо, как все остальные.

Прошли все, смолкли шаги, теперь слышался только пронзительный голос калеки, да время от времени громыхал случайный залп, словно салютуя заходящему солнцу.

— До свидания, — промолвила Тине уже от дверей и пошла обратно через поле. Но вдруг, полная предчувствием беды, непонятно почему охватившим ее, она сказала себе:

— Сколько он выстрадал, — и улыбнулась от счастья при мысли, что утешит его, утешит и приголубит.

Она побежала со всех ног, не разбирая дороги. Она не заметила, какая тишина стоит в усадьбе, хотя двор полон солдат, не заметила, что дом словно вымер, хотя там собрались все офицеры.

Она пробежала мимо Софи, которая сидела на чурбаке и плакала тихо, без слов, и кинулась к себе в комнатку, где благоухали зеленые ветки ясменника, а на подоконнике стояли анемоны, голубые, недавно сорванные.

Она вытащила припрятанную скатерть в звездочках и накрыла ею столик. Она расставила тарелки и разложила приборы и проверила, в порядке ли его любимое блюдо, которое она приготовила вчера поздно вечером, когда все в доме уже спали, она достала рюмки, из которых он будет пить.

Счастливая возможностью хозяйничать для него здесь, где они будут вместе, она хлопотала над уже накрытым столом, занималась всякими пустяками, не сознавая, что он почему-то мешкает.

Тут наконец она услышала его шаги и метнулась к дверям. Она улыбнулась, протянула руки ему навстречу, но тотчас уронила их; он не увидел протянутых рук, и она не смогла выговорить те слова, которые рвались у нее из груди; она стояла и ждала, теперь уже без всякой цели, его невидящие глаза снова разбудили в ней предчувствие беды: они не видели ее, не узнавали комнату, ничего не выражали.

Она сделала всего лишь одно движение, внезапное движение, может быть, сама того не сознавая; она отступила на шаг и встала так, чтобы заслонить накрытый стол, а он, глядя прямо перед собой, сел возле печи.

Тине осталась стоять, в сумятице мыслей и страхов снова пробудилась прежняя мысль, которая, может быть, таила искру надежды: «Сколько он выстрадал!» Робко, едва коснувшись его плеча, она шепнула:

— Было очень страшно?

Он словно очнулся при звуке ее голоса.

— Страшно, — только и ответил он.

Потом, будто впервые за все время вспомнив про это, он вялым движением руки прижал ее голову к своему плечу, не говоря ни слова, а Тине потерлась щекой об его щеку, и слезы хлынули у нее из глаз.

Он склонился к ней и наполовину машинально, наполовину из жалости поцеловал холодными губами ее скорбное лицо.

Тине осторожно выпрямилась и заговорила — как человек, которого бьет озноб, — робко заговорила о ночах, о шанцах, о погибших.

Он отвечал односложно, безжизненным тоном.

И после каждого ответа Тине становилась все бледней и каждый следующий вопрос задавала все тише и тише.

В голове у нее осталась одна только мысль: спрятать стол, задвинуть его за кровать.

Над ними слышались усталые шаги офицеров, ленивый разговор окончательно замер, а Берг, словно ему все-таки приятно было ощущать тепло ее тела, продолжал сидеть, прижимая голову Тине к своей груди.

Тине сняла его руку со своей головы и встала.

— Вы не хотите поужинать с остальными? — спросила она тусклым голосом. Она и сама не могла бы сказать, почему ее больше всего занимала эта единственная мысль.

— Да, пожалуй, уже время, — сказал Берг и вышел.

Тине вышла следом. Она все приготовила на кухне.

Офицеры молча сошли вниз, а в людской Софи кормила сержантов, те ели с жадностью, но взгляд их воспаленных глаз оставался таким же мрачным.