Роберт Вальзер: Сочинения Фрица Кохера и другие этюды

Писать о природе трудно, особенно ученику девятого «А» класса. О людях писать легче: у них есть постоянные черты. Но природа так расплывчата, так утонченна, так неуловима и бесконечна. И все же я попытаюсь. Я люблю преодолевать трудности. Это разгоняет кровь и обостряет чувства. Кто-то где-то сказал, что нет ничего невозможного. Может, это банально, но какая-то правда в этих словах есть. Мы с братом (он студент) поднимались как-то на гору. Дело было зимой, за две недели до Рождества. Гора широкая, как спина атлета. Она была слегка припорошена снегом, словно его рассыпала заботливая, чувствительная рука. Сквозь снег тонкими иглами пробивалась трава, что выглядело очень трогательно. Воздух был наполнен туманом и солнцем. Сквозь облака тихо, легко проглядывало голубое небо. Мы шли и мечтали. Наверху мы присели на скамейку и любовались видом. Горный пейзаж — самое великолепное и самое свободное, что есть на свете. Взгляд уходит в глубину и в дальнюю даль, чтобы через мгновение вновь задержаться совсем близко. Ты спокойно глядишь на поля, луга и горные хребты, распростертые у твоих ног: как будто они бездыханны или уснули. По долинам, то узким, то широким, проплывают туманы, дремлют леса, слабо мерцают городские крыши. Все вокруг — легкая, прелестная, недостижимая, тихая греза. Ты представляешь себе то бурное море, то милую игрушку, потом снова что-то бесконечно ясное, неожиданно понятное. Я не нахожу слов. Мы мало говорили. Каждый был занят собственными впечатлениями. Никто из нас не хотел нарушать прекрасную воскресную тишину в горах. Внизу гулко зазвонили колокола. Казалось, они звонят совсем близко, прямо в уши, а потом внезапно умолкли, и я уже не мог уловить их звон своим слабым слухом. Мы говорили тихо (когда потом заговорили). А именно — об искусстве. Мой брат утверждал, что сыграть Карла в «Разбойниках» гораздо труднее, чем негодяя Франца, и мне пришлось признать его правоту, когда он ее обосновал. Мой брат превосходно рисует, пишет стихи, поет, играет на пианино, и он спортсмен. Он очень, очень талантливый. Я люблю его, и не только за то, что он мой брат. Он мой друг. Он хочет стать дирижером, но в то же время он скорее хочет стать не дирижером, а объединить в себе все искусства на свете. Разумеется, он хочет достичь высот. — Потом мы пошли домой, ведь всегда наступает время, когда пора домой. С грустных серьезных елей, сверкая, сыпался снег. Мы говорили о том, что ели — это прекрасные создания, как благородные аристократки. Представляю, что, дойдя до этого места, учитель ухмыльнется. Я тоже скрываю улыбку, вспоминая нашу прогулку в то воскресное утро, белый, призрачный, голубоватый ландшафт, открывшийся с той скамьи, разговор об искусстве и о… Звонок.

— На этот раз, — сказал учитель, — можете писать о том, что придет в голову. — Честно говоря, мне ничего не приходит. Не люблю я такой свободы. Предпочитаю писать на заданную тему. Я слишком ленив, чтобы что-то выдумывать. Да и что бы это могло быть? Я люблю писать обо всем. Меня привлекает не поиск интересной темы, мне интересно находить утонченные красивые слова. Могу извлечь из одной идеи десять, нет, сто идей, но как раз главная тема не приходит в голову. Пишу обо всем подряд. Потому что мне приятно заполнять строки изящными буквами. А о чем писать, мне совершенно безразлично. — Ага, придумал. Попробую изобразить классную комнату. Такого еще не было. И мне наверняка поставят отлично . — Когда я поднимаю голову и смотрю поверх множества голов, я не могу удержаться от смеха. Это так загадочно, так необычно, так странно. Это как баюкающая, волшебная сказка. Сама мысль о том, что в этих головах полно прилежных, скачущих и обгоняющих друг друга мыслей, довольно загадочна. Возможно, как раз поэтому урок, когда мы пишем сочинения, самый прекрасный и привлекательный. Ни на одном уроке не бывает такой тишины, такой торжественной атмосферы. Все работают молча, думают про себя. Кажется, слышишь, как тихо шепчутся, тихо шевелятся мысли. Словно копошатся маленькие белые мыши. Время от времени взлетает муха и затем тихо опускается на чью-нибудь голову, чтобы со всеми удобствами устроится на волоске. Учитель сидит за своим столом, словно отшельник среди скал. А классные доски — это темные, бездонные озера. Трещины на них — это белая пена волн. Отшельник полностью погружен в созерцание. То, что происходит в далеком мире, то есть в классе, его не волнует. Время от времени он сладострастно чешет в затылке. Я знаю, какое это удовольствие — чесать в затылке. Здорово помогает думать. Конечно, выглядит это не слишком красиво, но ведь не все должно выглядеть красиво. Учитель — невысокого роста, слабого сложения, худощав. Я слышал, что такие мужчины самые умные и образованные. Может, это и верно. Я твердо убежден, что наш учитель необычайно умен. Я бы не хотел нести на своих плечах бремя его знаний. Если я и написал нечто неподобающее, то нужно учесть, что это совершенно необходимо для изображения класса. Учитель очень раздражителен. Он часто выходит из себя, когда ученик расстраивает его своей нерадивостью. Это его недостаток. Стоит ли волноваться из-за такой ничтожной мелочи, как лень какого-то школьника? Но мне легко говорить. На его месте я, может быть, вел бы себя еще несдержанней. Чтобы быть учителем, нужен особый талант. Чтобы сохранять собственное достоинство, имея дело с такими сорванцами, как мы, нужно большое самообладание. Вообще-то учитель собой владеет. У него есть особая манера излагать мысль умно и тонко, что нельзя не поставить ему в заслугу. Он всегда чисто одет. Но, к чему скрывать: мы часто смеемся над ним за его спиной. В спине всегда есть что-то смехотворное. Тут уж ничего не поделаешь. Он носит такие высокие сапоги, как будто только что вернулся с поля битвы при Аустерлице. Эти грандиозные сапоги, которым не хватает только шпор, дают нам богатую пищу для размышлений. Они едва ли не больше самого учителя. Он топает ими, когда впадает в ярость. Портрет не очень похож. Я не особенно доволен своим сочинением.