Эрнст Юнгер - Африканские игры

После еды нас отвели в запущенный сад, расположенный ниже обращенной к морю стены, в котором влачили жалкое существование немногочисленные фиговые деревья. Здесь нас выстроили перед большой кучей камней: мы должны были грузить камни в корзины, перетаскивать в другой конец сада и там возводить из них ограду.

Дело, как при всякой работе такого рода, продвигалось очень неспешно; все это походило на продолжительный послеобеденный разговор; Пауль еще и балагурил с солдатами, которые лениво присматривали за нами.

Я стоял, опираясь на лопату, возле кучи камней и время от времени наполнял корзину, которую Франке (с чьей угрюмой физиономии еще не исчезли следы от кулаков Реддингера) совал мне под нос. Но главным образом я с большим вниманием разглядывал нашу груду камней — ведь это было первое на Африканском континенте, что я мог без помех рассмотреть. Я ожидал от этой кучи чего-то особенного; правда, я и сам не мог бы сказать, чего именно: а вдруг, например, из какой-нибудь щели выползет золотистая змейка и развернет свои кольца… Так я неутомимо ждал до тех пор, пока солнце в небе не поднялось высоко, однако ничего подобного не случилось. Куча камней оставалась кучей камней, как и любая другая; она, судя по всему, ничем не отличалась от тех куч, какими можно любоваться в Люнебургской пустоши или в любой другой части света. Я мало-помалу начал скучать и был рад, когда время подошло к ужину.

Вернувшись в форт, я принялся основательно его изучать. Стена была не выше, чем в два человеческих роста; к ней примыкал деревянный сарай, в котором размещалась кухня и на который я мог бы без труда взобраться. Я решил поэтому сразу после наступления темноты смотаться отсюда — тем более что на мою независимость уже попытались посягнуть. То есть я обнаружил, что белье, которое мне выдали и которое я сунул в ближайший угол, бесследно исчезло; и был не особенно удивлен, ибо история с рюкзаком научила меня не надеяться, что я снова увижу вещи, по недосмотру выпущенные из рук. Мне это было безразлично; однако Бенуа, которому я мимоходом рассказал о случившемся, похоже, смотрел на дело иначе: он напустился на меня и попытался мне втолковать, что потеря казенного имущества причисляется здесь к самым серьезным прегрешениям и что с такими вещами не шутят. Велев мне ни с кем об этом не говорить и подождать его в одном из бараков, он стал прохаживаться возле четырехугольного водоема с фонтанчиком, похожего на поилку для скота и расположенного посреди двора. Заложив руки за спину, я с равнодушной миной наблюдал, как он слоняется между группками солдат гарнизона, стирающих там рубахи.

Барак, на который он мне указал, был плотно заставлен походными койками. Едва я прилег на одну из них, чтобы передохнуть, как какой-то поджарый малый подошел ко мне и сухим тоном потребовал, чтобы я поднялся. Не дожидаясь ответа, он отвесил мне такую затрещину, что я полетел на пол.

Поскольку я с детства болезненно реагирую на любые прикосновения, я в бешенстве схватил первое, что подвернулось под руку, — кухонную миску, из которой еще торчали рыбьи хвосты, — чтобы запустить этим предметом в голову обидчика. Солдаты, курившие или бездельничавшие здесь же, мгновенно развернулись к нам — очевидно, в предвкушении впечатляющей драки. И их ожидания, вероятно, оправдались бы, если бы еще один солдат, который читал, лежа на койке позади нас, не вмешался в ссору и не схватил меня за руку.

— Брось, Карл! — услыхал я его голос, еще не видя, кто говорит. — Не приставай к нему, он пока не привык к нашим суровым обычаям. А ты, малыш, оставь мою рыбу в покое и присядь-ка сюда, я приглашаю: кровать здесь — это четыре столпа, на которых держится наш мир, наше ultimum refugium [21] Последнее прибежище (лат.). , на которое никто не вправе посягать.

Нежданный посредник, предложивший нам выкурить сигарету мира, был человеком лет тридцати с решительным и приветливым лицом. Мы помешали ему в изучении тонкой брошюры — грамматики арабского языка. Из разговора, который он теперь завел с моим обидчиком — похоже, его давним знакомым, — я с нарастающим удивлением постепенно понял, что передо мной два хорошо образованных человека, и меня очень тронуло, что жалкая окружающая обстановка и простая военная форма, которую оба носили, никак не сказывались на содержании беседы. Напротив, именно из-за такого контраста она казалась каким-то особенным выражением свободы и человечности.