Габриэле д'Аннунцио - Том 5. Девы скал. Огонь

Она протянула мне книгу.

— Эту книгу я читала в первый день, — сказала она неизъяснимым звуком голоса, в котором чувствовалась влажность слез.

— А стебелек травы?

— Он рассыпался.

— Заложите страницу красной розой.

Она была так скромна и прелестна в своем волнении, она так наивно обнаруживала снедающий ее внутренний огонь, что я не мог ни оттолкнуть ее от себя ни отказаться от наслаждения созерцать ее томление.

— Сядем, — сказал я. — Прочтем вместе несколько страниц. Вам нравится это место?

Это была маленькая возвышенная лужайка, усеянная анемонами и окруженная стройными рядами тисов, которые придавали ей вид кладбища. Посреди ее стояла кариатида склонившись так, что грудь ее почти касалась колен, и держала мраморную доску с солнечными часами. И возле нее стояли два сиденья для двух возлюбленных, которые желали бы, глядя на тень стрелки, испытать грустное наслаждение гибели вдвоем. Под часовыми знаками на мраморе еще можно было различить эпиграф:

Мною — свет, тобою тьма руководит.

— Сядем здесь, — сказал я ей. — Это место создано, чтобы наслаждаться весенним солнцем и ощущать течение жизни.

Зеленая ящерица, остановившись на циферблате, храбро и ласково смотрела на нас своими маленькими блестящими глазками. Когда мы сели, она исчезла. Тогда я положил руку на горячий мрамор.

— Он почти жжет. Попробуйте!

Массимилла положила на белизну мрамора свои белые руки и не отнимала их. Полоска тени подходила к ее безымянному пальцу, и цифра на часах скрывалась под ее ладонью.

— Смотрите, стрелка указывает на вас, как на час блаженства, — сказал я ей, глубоко вкушая гармонию ее прелести в этой позе и больше всего любя ее такою.

Она полузакрыла глаза. И снова ее робкая душа задрожала между ресницами, подобно слезе, и, слегка наклонившись, я мог бы выпить ее.

— Эта святая, — сказал я, прикасаясь к книге, — написала словно для вас среди своей прозы божественный стих нежнее тех, что зарождались в уме Данте до изгнания: «Она стояла почти блаженная и скорбная».

Она чувствовала себя в лучах света и любви, как, быть может, в своих сокровенных мечтах; мои слова, мое присутствие, ее иллюзии и расцветающая весна опьяняли ее восторгом, память о котором, быть может, наполнит все ее существование. Сидя неподвижно в восхитившей меня позе, она не произносила ни слова, но я понимал то неизъяснимое, о чем красноречиво говорила кровь в жилках ее прекрасных обнаженных рук.

«Дайте мне любить ее, пока она еще принадлежит к этому миру! — повторял я ее сестрам, печальные глаза которых, казалось, светились сквозь зелень тисов. — Дайте мне сорвать эти анемоны и украсить ими ее волосы, которые скоро будут обрезаны!»

Она казалась счастливой, и ее неведение трогало меня, потому что такою я любил ее, и я говорил ей: «Я люблю тебя, но зато завтра ты должна умереть. Я дарю тебе это пламя, чтобы ты унесла его с собой в гробницу. Таков рок, тяготеющий над нами».

Она подняла голову, провела руками по лицу и прошептала:

— От этого яркого света кружится голова.

— Хотите уйти отсюда? — спросил я ее.

— Нет, — отвечала она со слабой улыбкой. — По вашему совету я должна насыщаться солнцем. Останемся еще немного. Вы хотели прочесть.

У нее был утомленный вид, словно она только что очнулась от обморока.

— Прочтите, — попросила она и протянула мне книгу.

Я взял ее, раскрыл и перелистал, пробегая глазами некоторые строки. Мимолетная тень ласточки упала на страницу, и мы услыхали трепет ее крыльев.

— Как я изумилась, — продолжала она, — когда в первый день вы повторили мне поучение св. Екатерины! Я вся была полна ее мыслями, и вы, как прорицатель, заговорили со мной о ней…

Я почувствовал в голосе францисканки такое полное доверие и покорность, что она не могла бы выразить яснее: «Вот я, я твоя, я всецело принадлежу тебе, как никакое другое живое существо, никакая другая бездушная вещь не могли бы принадлежать тебе. Я — твоя раба и твоя вещь».

Действительно, казалось, что она обладает неземной силой, несвойственной природе, и уничтожает для себя закон, воспрещающий человеку в любви совершенный и непреложный отказ от самого себя. Мое воображение преображало ее в ярких лучах солнца в хрустально чистый образ, в какую-то жидкую субстанцию, которую я мог впитать в себя и которой я мог насладиться как благоуханием.

— Мне кажется, — сказал я ей, — что, читая эту книгу, вы должны иногда чувствовать, что душа ваша испаряется, как капля воды на раскаленном железе. Не правда ли? «Пламень и бездна милосердия, поглотите, наконец, облачность моего тела!» — восклицает святая. Вы отметили эти слова на полях. В вас непрестанное стремление к самоуничтожению.