Генри Миллер - Вспоминать, чтобы помнить (Remember to Remember)

* Квартал (фр.).

F’ai le cafard!** Как часто слышишь в Париже эту фразу! Это весьма уважаемое состояние. Cafard — не просто скука или тоска, это нечто большее. Французский язык передает это состояние очень точно. Оно особенно остро охватывает тебя в городах, вроде Парижа. Вас никогда не посетит cafard в Оклахома-Сити или Бьютте (Монтана), даже если вы парижанин. Это особая форма духовного паралича, сковывающая тех, кто особенно остро ощущает перед собой безграничные возможности. Если уж сравнивать с чем-то это состояние, то скорее всего с апатией анахорета. Оно приходит, когда разум опустошен и перестает контролировать, что и как он должен оценивать. Это усталость, парализующая духовное зрение.

** На меня напала хандра (фр.).

Насколько я знаю, у нас нет ничего похожего. Знакомое американцам чувство пустоты, всегда являющееся отражением внешней пустоты, порождает л ишь состояние безысходности. Выхода нет. Одно спасение — алкоголь, но он ведет к еще более глубокому отчаянию.

Как-то вечером, находясь в состоянии умеренного отчаяния, я взял в руки книгу, подумав, что она может усугубить мое настроение и тем самым выведет из него. Книгу я выбрал из-за названия: «Отчаявшийся» Леона Блуа. Первая страница не разочаровала: краски были самые черные. Выбор был точен, но отчаяние не усугублялось. Напротив, к моему глубокому разочарованию, я вдруг почувствовал, что во мне нарастает легкомысленное веселье. Этот феномен я приписал обаянию языка Блуа — богатому, сильному, экзальтированному и при этом резкому и мрачному. Острый и ядовитый, он казался не французским, а каким-то другим языком. Какое наслаждение, подумал я. Что за мощный и великолепный noir...* одно удовольствие! И я ушел с головой в книгу — как иногда уходишь в печаль. Эти утяжеленные прилагательные и наречия, эти тревожные неологизмы, эти тирады, эти насмешливые портреты... quel soulagement!** Все равно что находиться рядом с собором, когда подъезжает траурная процессия, и стать свидетелем пышного обряда, в который французы обожают превращать похороны. Le desespere c’etait bien moi. Un cadavre roulant, oui, et commented! Rien de mignon, rien de mesquin, rien de menu. Tout etait sombre, solennel. I’ai assiste a l’enterrement de mon ame, avec tout ce qu’il y avait de vide et de triste. Je n’avais rien perdu que I’illusion de ma souffrance. On m’avait libe’re de mon sort... Que de nouveau e parlai frangais, с’etait cela qui m’avait fait du bien! ***

* Черный цвет (фр).

** Какое облегчение! (фр.)

*** Отчаявшийся — это был я. Ходячий труп, да! Ничего миленького, мелкого или потешного. Все мрачное и торжественное. Я присутствовал на погребении моей души и всего того, что было пустого и грустного. Я не потерял ничего, кроме иллюзий своего страдания. Меня освободили от моей судьбы. Как ново было говорить по-французски, от этого мне было так хорошо! (фр.)

***

Все, что вызывает мой восторг в связи с Францией, проистекает из ее католицизма. Человек, исповедующий протестантизм, видит все в черном свете, у него неспокойно на душе. Что-то разрушает его изнутри, лишает радости. Даже католики, рожденные в таком окружении, перенимают замкнутость и равнодушие своих соседей-протестантов. Американские католики совсем не похожи на французских, итальянских и испанских католиков. В духовном мире американского католика нет ничего специфически католического. Он точно такой же пуританин — нетерпимый и фанатичный, как американский протестант. Попытайтесь представить себе американского писателя-католика, который обладал бы той силой изображения, размахом и чувственностью, какие отличают Клоделя и Мориака. Таких нет.

Заслуга Франции в том, что она сделала из своих католиков настоящих католиков. Она даже из атеистов сделала католиков, а это о многом говорит. Изначальный смысл католичества — привести все к единому целому, объять все. Тот же подход и у целителей. И французы, как нация, понимают это. В католическом мире великое и малое существуют бок о бок — как нормальное и безумное, больное и здоровое, преступное и законопослушное, сильное и слабое. Только в таком мире и может созреть истинная индивидуальность. Вспомните, какое разнообразие типов существует и существовало во все эпохи во Франции только среди литературных деятелей. Этого нет ни в одной другой стране. Между двумя французскими писателями больше различий, чем между немецким и французским. Можно сказать, что между Достоевским и Прустом больше общего, чем между Селином и Бретоном или между Жидом и Жюлем Роменом. И все же существует прочная и нерушимая нить, связывающая таких уникальных писателей, как Вийон, Абеляр, Рабле, Паскаль, Руссо, Боссюэ, Расин, Бодлер, Гюго, Бальзак, Монтень, Лотреамон, Рембо, де Нерваль, Дюжарден, Малларме, Пруст, Мориак, Верлен, Жюль Лафорг, Роже Мартен дю Гар, Дюамель, Бретон, Жид, Стендаль, Вольтер, де Сад, Леон Доде, Поль Элюар, Блез Сандрар, Жозеф Дельтей, Пеги, Жироду, Поль Валери, Франсис Жамм, Эли Фор, Селин, Жионо, Франсис Карко, Жюль Ромен, Маритен, Леон Блуа, Сюпервьель, Сент-Экзюпери, Жан-Поль Сартр и другие.