Томас Пинчон - Винляндия

Вместе с Драпом Атманом остановился Орто Боб, оба впервые на памяти ДЛ ведут себя жизнерадостно. Прерии стало неловко, словно вынуждена извиняться за маму или типа того.

— Ну, я был почти тобой, — поставил её в известность Драп.

— О, я в этом уверена. — Но Драп объяснил про посмертное состояние, Бардо, с его временным пределом для нахождения нового тела, в котором родиться заново, — выискивая мужчин и женщин в совокуплении, приглядываясь к только-оплодотворённым яйцам, скользя туда и сюда с сирыми смутными другими в пространстве, что как унылый закопчённый квартал стриптиз-клубов и порно-театров, ища магически точный кинокадр, через который обездоленная душа смогла бы заново войти в мир.

— Допустил фундаментальную ошибку, — признался Драп, — слишком много ещё не выбросил из головы, не смог их найти, время вышло. И вот я вместо этого тут.

— Вы про меня знали?

— Думал, это у неё странное представление такое, как всё исправить. Жизнь за жизнь, обнулить счета.

— Так если я не вы, кто я?

— Поневоле задумаешься, — кивнул Такэси, — ведь правда?

— Что вы собираетесь делать с моей мамой? — желала знать Прерия. Вот же он, в конечном итоге, даже в этом причудливом формальном прикиде, на грани полутошнотного — вырядился же, по-прежнему клетка памяти, — отказа прощать, рассекает сознательным вирусом по народонаселению, её выслеживает.

Но Драп лишь пожал плечами.

— С моим-то состоянием? да мало чего. Ставшему танатоидом остаётся только ошиваться тут да следить за ситуацией, стараясь её подтолкнуть, если вдруг покажется, будто недостаточно быстро шевелится, но по сути беспомощен и, если на тебя такое действует, к тому жив депрессии.

— Но если я расплата? Если ваши счета всё- таки наконец обнулятся?

— Многое будет зависеть от того, кем ты оказалась, сколько кармических векселей уже набрала.

— Чё-то сложно.

— Проще с тех пор, как Такэси компьютеризовался. Всё равно есть опасность провалиться в единственную проблему, превратиться в твой случай, когда из головы не идут обидчики, их безнаказанность, не знающая исключений и конца… Иногда я теряю нить, как иначе, выхожу в ночь, злонамеренный, мерзкий, и нахожу твою маму, и порчу ей кровь. Она плачет, она ссорится с мужем. Ну и что, прикидываю я, это даже не проценты с того, что она мне должна. Но в последнее время я её не трогаю… в расчёте, может, и забуду, но никогда не прощу… Мне снится — танатоиды видят сны, хоть и не всегда, когда нам это кажется, — я в движущемся поезде, который где-то существует, неважно, снится он мне или нет, потому что я всё время в него возвращаюсь, вливаюсь в его путешествие… Я в сознании, разложен горизонтально на какой-то постели из льда, за мной присматривают два попутчика, и они пытаются, одну станцию за другой, найти местного патологоанатома, кто согласился бы провести мне вскрытие и наконец объявить миру о моём убийстве, моих убийцах… Лиц этих двух других я никак не могу разобрать, хотя время от времени они заходят посидеть со мной. Вечно холодно, всегда ночь, если день и наступает, я, наверное, тогда сплю, не знаю. По стали этой мы едем слишком много лет, все юрисдикции, куда вкатываемся, заблаговременно предупреждены, всякий раз люди в шляпах, с оружием, стоят на перроне, машут, чтоб мы ехали дальше, и всем лишь хочется под присягой показать, что никогда нас не видели. Перед лицом вот такого, преданность двух моих памятователей, от города к городу, за годом год, невероятна. Живут они на одном кофе из вагона-ресторана, сигаретах и закуси из пакетиков, много играют в вист на ставки и спорят, как теологи, о мотивах Бирка — зачем ему я, можно выразиться, потемнённый. «Всё из-за любви», — говорит один, и: — «Херня, — отвечает другой, — это политическое»… «Лягаш взбунтовался, у него свои глубоко личные причины». «Просто выполнял приказы репрессивного режима, зиждущегося на смерти». И прочая… Я их слышу поздно, в ритмичных часах тьмы, последний мой почётный караул, верный до последнего депо, до последнего отказа.

Ну:

— Похоже на ДЛ и Такэси, — мнится Прерии.

— Иногда я думаю, это могут быть мои родители… до сих пор, знаешь, приглядывают там за мной, их поддерживает эта вера, что всегда у них была, в какую-то «высшую справедливость», как они её называли. Карманы у них уже пусты, ветер насквозь просвистывает, катит их собственная ночь, но оба уверены, как в постоянном адресе там, где безопасно и свободно, что настанет день, и всё тут как-то выправится.