Давид Бергельсон - Когда всё кончилось

Она стала искать на столе бумагу и наткнулась на неразрезанную книгу Герца: «Вот послать бы теперь телеграмму ему, Герцу, чтобы приехал».

Но, не дотронувшись до книжки, она отошла от стола: «Что, в самом деле, за глупая, несуразная мысль; не мешало бы подумать о более серьезных вещах…»

Из-за дождя, непрестанно лившего круглые сутки, нельзя было выйти из дому; до двух часов ночи читала она книгу о женщинах разных эпох; а потом уснула, и снилось ей, что средние века — это какой-то мрачный край, где жители стоят на улице и выкрикивают, глядя на луну, какие-то никому непонятные слова. И она тоже бежала одна через поле к монастырю, где собралось множество кричащих людей, и хотела непременно узнать одно: человек ли женщина или нет?

Но вдруг среди ночи она проснулась и вспомнила, что скоро предстоит ей развод со Шмуликом. И снова забилось сердце радостью и томленьем по грядущей вольной жизни. Снова уснула она, и приснилось ей, что вокруг — черная жуткая ночь. Вдруг эту ночь пронизала молния, и при свете ее увидела Миреле на горизонте ту новую, истинную жизнь, которую искала.

Когда она проснулась, было около десяти часов. Сразу вспомнилось то, что случилось вчера.

«Возможно, — подумала она, — что церемонию развода можно будет проделать уже на этой неделе, не откладывая в долгий ящик».

Долго еще пролежала она в кровати с такими мыслями в голове.

Вспоминался последний сон, и все казалось возможным.

Что-то еще, мелочь еще какую-то нужно ей понять разумом и ощутить сердцем, — и станет ясно то самое главное в жизни, чего ищет она так давно, с самых ранних лет…

Вчерашние грязно-серые тучи перестали, наконец, источать дождь. Тускловатый сумеречный свет разлит был кругом; тишиной окутывал он повеселевшие, омытые дождиком дома и стоячие лужи на песчаной окраине предместья.

Босоногие мальчуганы гнали откуда-то стадо белых гусей. Молодой человек, местный домовладелец, громко с кем-то перекликался, делясь впечатлениями по поводу новой, только что привезенной на подводе мебели:

— Буфетец-то на диво, из чистого дуба буфетец…

Миреле оделась и прошла по цепному мосту, направляясь пешком в город.

В городе побывала она на почте и написала несколько слов Герцу. Ей хотелось хоть что-нибудь рассказать о происшедшей в ее жизни перемене; писать об этом домой казалось ей преждевременным и неуместным.

Возвращаясь с почты по главной улице, она издали увидела Мончика, выходящего из какого-то подъезда.

— Ах, вот и Мончик!

Она замедлила шаги, и на лице ее появилась чуть заметная улыбка.

Мончику нужно было забежать всего только в один банк, который был открыт до половины пятого. Но, конечно, теперь об этом и речи не могло быть; уж коли посчастливилось ему встретить Миреле, к черту банк и прочие дела. Он заговорил о том, что так долго ее не видел и так рад возможности пройтись с нею немного по улице. Кстати, ведь Миреле и не знает, что случилось: ему больше нельзя бывать в предместье ни у дяди, ни у Шмулика: они просто невыносимы стали, эти Зайденовские… А сегодня утром на бирже пристал к нему какой-то знакомый, прося пожертвования на национальный фонд. Мончик, разумеется, отказал: не мог же он дать пожертвования, коли он противник сионизма… Но теперь он непременно отыщет этого господина и даст ему сразу двадцать пять рублей…

Он был необычайно возбужден и счастлив, этот вечно озабоченный Мончик; большие черные глаза его возбужденно блестели. В восторге своем забывался он настолько, что брал иногда свою спутницу под руку и жал ей руки.

Вдруг он остановился посреди улицы, не сводя с нее блаженно-улыбающихся глаз.

— Ах, Миреле, вы представить себе даже не можете, как чудесно вышло, что я вас сегодня встретил!

Он немного постоял, глядя на нее, а потом откинул голову назад и громко расхохотался:

— Миреле, вы чувствуете, как мне теперь хорошо?

Миреле медленно шла с ним рядом; чуть заметная усмешка трогала ее губы. Она знала, что в доме Зайденовских установилось твердое убеждение: Мончик в нее влюблен и хочет отбить ее у Шмулика.

А он-то, Мончик…

Быть может, он никогда ей словечка не скажет о своих чувствах, но она знает: никто из прежних ее поклонников не был ей так предан; пожалуй, он ее единственный, настоящий верный друг.

— Мончик, правда, ведь вы славный?

Она вдруг замедлила шаг и сказала:

— А знаете, Мончик, я развожусь со Шмуликом.

Мончику показалось, что он ослышался. Он остановился, принял серьезный вид и уставился на Миреле: он только что собирался спросить, как жилось ей за то время, что они не видались, но теперь почудилось ему что-то совсем несуразное, и он погрузился в размышления.