Давид Бергельсон - Когда всё кончилось

Миреле иногда целыми часами валялась на кушетке в ожидании Иды и уходила отсюда с ощущением праздношатающегося бродяги, после краткого перерыва вновь пускающегося в странствие. На обратном пути домой она думала, что в этом большом городе она никому не нужна и беспомощна; что все попадающиеся ей навстречу люди идут с какой-то определенной целью и делают то, что считают нужным; она же, Миреле, какая-то совсем особая… Она перебирала в памяти все, когда-либо совершенные ею, поступки и вспоминала, что из этого вышло…

Право, не было бы беды, если б она, родившись на свет Божий, так и осталась бы навсегда в кровати, не двигаясь всю жизнь с места…

Миреле перестала ходить в город. Снова целые дни проводила она дома; носила всегда один и тот же, не совсем свежий, полурасстегнутый розоватый халатик и чьи-то большие мужские туфли; вставала она поздно, около одиннадцати; не мыла лица, не причесывалась и снова ложилась в столовой на кушетку, где проводила целые дни, упорно думая все об одном: «Если я не придумаю, как избавиться от этой жизни, тогда все пропало… А жить здесь, в доме Зайденовских — немыслимо, и долго продолжаться так не может».

Свекровь после эпизода с письмом совершенно перестала с ней разговаривать. Раз как-то она явилась во флигель со своей горничной и велела ей приняться вместе со служанкою Миреле за мытье окон и дверей и уборку комнат. Она усиленно моргала глазами и говорила, обращаясь не к Миреле, а к обеим девушкам:

— На что это похоже? Ни разу за четыре месяца здесь, кажется, не стерли пыли со стен.

Она распорядилась, чтоб прислуга вынесла всю постель в сад для проветривания, послала в город за полотером и следила за тем, чтобы он, работая в спальне, отодвигал кровати и шкафы. В одной из комнат ей пришлось брезгливо приподнять платье; ее всю передернуло при виде сильно загрязненного пола. Слышно было, как она энергично сплевывает и, отодвигая стулья, возмущенная, поучает полотера по-украински:

— Геть вискризь… Геть вискризь…

А Миреле оставалась неподвижной на кушетке. Вся эта сутолока была ей противна, и закипало дикое желание ухватиться за край халата на груди и рвать, рвать… Задыхаясь от тоски, крепко прижимала она руки к лицу: «Ведь это ужас, ужас… такая безвыходность… Хоть бы какой-нибудь план, хоть бы что-нибудь… Ничего не приходит в голову, ничего не могу придумать…»

В доме свекра ждали Шмулика. Было уже известно, в какой день и каким поездом он прибудет.

Когда вечно озабоченный Мончик Зайденовский второпях забежал сюда по делу среди бела дня, вся семья кинулась к нему. Едва успел он выйти из кабинета дяди Якова-Иосифа, как его обступили и увели в дальний угол квартиры.

— Мончик, беда со Шмуликом! Мончик, чего нам еще ждать? На что надеяться?

Растерянно глядел Мончик на теснившихся вокруг него женщин, думая о том, что его ждет дома много посетителей:

— Человек шесть-семь еще осталось там и ждет… А потом нужно побывать в двух банках… Да тетка вот и Мириам Любашиц говорят, что ужасно жаль Шмулика… Погодите… Мне тоже, помнится, думалось с самого начала, что партия не подходящая… А? Вы что говорите, тетя? Я сам сознаю, что это мой долг — что-нибудь предпринять…

Затем он помчался домой, к своим делам; но через несколько часов вернулся и, сильно дернув звонок у дверей флигелька, ворвался в квартиру Шмулика.

Миреле он застал на кушетке в полурасстегнутом халатике и мужских туфлях; он с сосредоточенным видом стал оглядываться кругом.

В сверкающих чистотой комнатах все было аккуратно прибрано в ожидании приезда Шмулика. Стол в столовой был накрыт праздничной голубой скатертью. Но Миреле в небрежной позе на кушетке казалась чуждою всей этой обстановке. И невольно Мончик перенес свою тревогу со Шмулика на нее, и странной грустью сжалось его сердце при виде навощенных полов и аккуратно расставленных стульев.

Он долго просидел возле нее, притворяясь, что ничего не замечает, и пространно рассказывал о своих делах, о живущих с ним матери, сестре и маленьком братишке, которые остались на его руках после смерти отца, оставившего сыну сильно запутанные дела.

— Сестра моя, — рассказывал Мончик, — всего на два года моложе меня. Она смуглянка, совсем цыганка, и такая отчаянная болтушка — по целым дням, знай себе мелет, что твоя мельница. Целый год после окончания гимназии просидела она дома, ругая курсисток на чем свет стоит. А нынешней зимой пришло ей вдруг в голову, что у нее хороший голос, и она начала брать у профессора уроки пения.