Вирджиния Вулф - Годы

— Вздор? Что значит вздор? — спросила Элинор, наклонившись вперед и подняв руку ладонью вверх, как бы призывая Ренни ответить.

— Ты всегда говоришь об ином мире, — сказал он. — А чем плох этот?

— Но я имела в виду этот мир! Мне хорошо в этом мире, с живыми людьми. — Она отвела руку, точно желая обнять всех присутствующих: молодых, старых, танцующих, беседующих, Мириам с розовыми бантами, индийца в тюрбане. Пегги откинулась к стене. Ей хорошо в этом мире, думала она, хорошо с живыми людьми!

Музыка прекратилась. Молодой человек, который ставил пластинки на граммофон, куда-то ушел. Пары распались и стали продвигаться к выходу. По-видимому, они намеревались поесть. Они собирались высыпать в сад и рассесться по жестким закопченным стульям. Музыка, которая сверлила мозг Пегги, больше не звучала. Установилось временное затишье. Вдалеке Пегги слышала звуки вечернего Лондона: автомобильный клаксон, сирену на реке. Эти далекие звуки, принесенное ими напоминание о других мирах, безразличных к этому миру, о людях — тяжко трудящихся, тянущих лямку в непроглядной тьме, в толще ночи, заставили Пегги повторить слова Элинор: «Мне хорошо в этом мире, хорошо с живыми людьми». Но как человеку может быть «хорошо», спросила себя Пегги, в мире, который переполнен горем? С каждого плаката на всех перекрестках смотрит Смерть, или того хуже — тирания, жестокость, мучительство, крах цивилизации, конец свободы. Мы здесь, думала она, лишь прячемся под утлым листком, который будет уничтожен. А Элинор говорит, что мир стал лучше, потому что двум человекам на много миллионов — «хорошо». Пегги неподвижно смотрела в пол, который теперь был пуст, если не считать муслиновой нитки из чьего-то платья. Но зачем я все замечаю? — думала она. Она передвинулась на другое место. Почему я должна думать? Она не желала думать. Ей хотелось бы, чтобы существовали шторы, как в вагонных купе, которыми можно закрыться от света и загородить сознание. Синие шторы, которые опускают во время ночных поездок. Думать — это пытка. Вот бы перестать думать и отдаться течению грез… Но мерзость мира заставляет меня думать. Или это поза? Не натянула ли она на себя удобную личину того, кто указует на свое обливающееся кровью сердце и терзается мировой скорбью, а ближних-то вовсе и не любит? Опять она увидела перед собой залитый красным светом тротуар и лица людей, толпящихся у входа в кинотеатр. Равнодушные, безвольные лица. Лица одурманенных дешевыми удовольствиями, тех, у кого даже не хватает мужества быть самими собой, кто всегда рядится, притворяется, прикидывается. А здесь, в этой гостиной… — думала она, остановив взгляд на одной из пар… Нет, я не буду думать, повторила она себе. Она заставит свой мозг освободиться, стать пустым, расслабиться и принимать все спокойно и снисходительно.

Она прислушалась. Сверху до нее долетали обрывки фраз: «…в Хайгейте квартиры с ванными комнатами… Твоя мама… Да, Кросби еще жива…» Семейные сплетни. Они это любят. Но разве я могу это любить? — спросила она себя. Она была слишком утомлена, кожа вокруг глаз натянулась, голову сдавил обруч. Она попыталась отвлечься мыслями о темных полях. Но это было невозможно: рядом смеялись. Пегги открыла глаза, раздосадованная этим смехом.

Смеялся Ренни. Он держал в руке листок бумаги, голова его была откинута назад, рот широко открыт. Из него раздавалось: «Ха! Ха! Ха!» Это смех, сказала себе Пегги. Такие звуки производят люди, когда им весело.

Некоторое время она смотрела на Ренни. Наконец ее мышцы начали самопроизвольно подергиваться. Она сама не могла удержаться от смеха. Пегги протянула руку, и Ренни передал ей листок. Он был сложен. Оказывается, они играли. Каждый нарисовал часть картинки. Сверху была женская голова, напоминавшая королеву Александру, в ореоле кудряшек, ниже — птичья шея, затем туловище тигра, а завершали изображение толстые слоновьи ноги в детских штанишках.

— Это я нарисовал, это я! — сказал Ренни, ткнув пальцем в ноги, с которых свисали длинные тесемки. Пегги смеялась, и смеялась, и смеялась, не в силах сдержать смех.

— Сей лик погнал за море тьму судов! [69] Цитата из трагедии Кристофера Марло (1564–1593) «Доктор Фаустус». — сообщил Норт, указывая на другую часть химеры. Все опять захохотали. Пегги перестала смеяться, ее губы разгладились. Однако собственный смех возымел на нее странное действие. Он снял напряжение, будто освободил ее. Она почувствовала или, скорее, увидела — не место и людей, а состояние души, в котором был искренний смех, было настоящее счастье, и поэтому изломанный мир предстал как нечто целое, единое, обширное и свободное. Но как это выразить?