Джон Пассос - 42-я параллель

– С удовольствием, только не раньше семи. Видите ли, я среди дня бываю занята всю неделю, а в воскресенье я обычно езжу навещать родственников.

– В Лейк-Форест?

– Да… А когда я в городе, я останавливаюсь в «Муди-хаусе», знаете, это общежитие ХАМЖ [117], там все очень просто, по-плебейски, но удобно… Я вам запишу адрес на этой карточке.

На карточке стояло: «Миссис Лэнг. Импортное кружево и художественные вышивки». Она написала адрес, вымарала надпись на обороте и передала карточку Эвелин.

– Вот и чудесно, – сказала та. – Я черкну вам открытку сегодня же вечером, но только вы непременно придите.

Элинор довела ее до трамвая и медленно пошла по улице. От ее недомогания не осталось и следа, но теперь, когда ее новая знакомая ушла, Элинор, теряясь в праздной сутолоке вечерних улиц, почувствовала себя несчастной, дурно одетой и одинокой.

Эвелин Хэтчинс познакомила Элинор кое с кем из своих друзей. В первое посещение Хэтчинсов Элинор слишком робела, чтобы кого-нибудь заметить, но потом она почувствовала себя с ними непринужденнее, особенно когда увидела, что все они считают ее интересной и в высшей степени утонченной девушкой. Семья состояла из доктора и миссис Хэтчинс, двух дочерей и сына, учившегося на Востоке в колледже. Доктор Хэт чинс был унитарианский пастор и человек свободомыслящий и терпимый, а миссис Хэтчинс рисовала акварелью цветы, и рисунки ее, по общему мнению, были весьма талантливы. Старшая дочь Грейс окончила школу «Вассар» на Востоке, и все считали ее литературно одаренной девушкой, сын был оставлен при Гарвардском университете на кафедре греческого языка, а Эвелин была вольнослушательницей Северо-западного университета в Чикаго. Доктор Хэтчинс говорил мягким голосом, у него было широкое гладкое красноватое лицо и большие гладкие мертвенно-белые руки. На будущий год – это был отпускной год доктора Хэтчинса – они собирались съездить за границу:

Однажды вечером Эвелин повела новую подругу к миссис Шустер.

– Только вы у нас дома не говорите о миссис Шустер, – сказала она, когда они вышли из вагона надземки. – Мистер Шустер антиквар, и отец считает, что дому них богемный… Это все оттого, что Анни Шустер как-то, придя к нам, просидела весь обед с папироской… Я дома сказала, что мы идем на концерт в «Одиториум».

Элинор к этому вечеру сшила себе новое платье, совсем простенькое белое платье, чуть отделанное зеленым, собственно, не бальное платье, но такое, которое можно надеть куда угодно, и когда Анни Шустер, пухлая рыжеволосая коротышка с порывистой походкой и порывистой манерой говорить, помогала им раздеваться в передней, то сейчас же разахалась – какое прелестное платье.

– И верно, очень милое, – подтвердила Эвелин. – Нет, в самом деле, вы сегодня очаровательны, Элинор.

– Ну, да ведь это платье, должно быть, не в Чикаго сшито… Сразу видно – парижская модель, – сказала миссис Шустер.

Элинор уклончиво улыбнулась и слегка покраснела, что ей было очень к лицу.

В двух маленьких комнатах набилась масса народу, клубился табачный дым, стоял запах кофе и чего-то вроде пунша. Мистер Шустер, седой серолицый человек, как-то устало склонял свою непомерно большую для его роста голову. Говорил он как англичанин. Вокруг него теснилась группа молодых людей; одного из них Элинор встречала, когда занималась в Институте изящных искусств. Его звали Эрик Эгстром, и он ей всегда нравился – белокурый, голубоглазый, с едва заметными светлыми усиками. Она заметила, что мистер Шустер очень высокого о нем мнения. Эвелин представила ее и всем задавала вопросы, иногда казавшиеся Элинор весьма рискованными. И мужчины и женщины курили и разговаривали о книгах, картинах и людях, о которых Элинор никогда не слышала. Она отмалчивалась и внимательно вглядывалась во все, отметив и греческие силуэты на оранжевых абажурах, и картины по стенам, весьма, на ее взгляд, странные, и два ряда желтых французских томиков на полках, и почувствовала, что здесь есть чему поучиться.

Уходить им пришлось рано, потому что Эвелин надо было зайти в «Одиториум» и узнать программу – из страха, что дома поинтересуются концертом, и Эрик с другим молодым человеком провожали их домой. Доведя до дому Эвелин, они спросили, где живет Элинор, но у нее язык не поворачивался назвать «Муди-хаус», ведь он был на такой ужасной улице, и она, пройдя до ближайшей остановки надземной железной дороги и распрощавшись с ними, быстро взбежала по ступенькам, не разрешив провожать себя дальше, хотя ей было очень страшно возвращаться так поздно совсем одной.