Джон Пассос - 42-я параллель

Дорогая Аннабел,

теперь я отлично понимаю, что Вы всегда пользовались мною лишь как ширмой для Вашего позорного и недостойного порядочной женщины поведения. Теперь я понимаю, почему Вы предпочитаете общество шалопаев-иностранцев и т. п. дряни обществу дельных молодых американцев.

У меня нет ни малейшего желания причинять вред Вам или Вашему отцу оглаской этого дела, но Вы прежде всего должны воздержаться от поступков, порочащих имя Мурхауз, пока Вы это имя по закону носите, а затем я считаю справедливым, после того как дело о разводе будет разрешено с обоюдного согласия, искать возмещения за потерю времени и т. п., а также за вред, причиненный по Вашей вине моей карьере.

Завтра я уезжаю в Питсбург, где меня ожидают положение и работа, которые, надеюсь, помогут мне забыть Вас и то большое горе, которое причинило мне Ваше вероломство.

Он с минуту размышлял, как ему кончить, и наконец написал:

Искренне преданный

Д. У. М.

и отправил письмо.

Всю ночь по дороге в Питсбург он пролежал без снана верхней койке спального вагона. Вот ему уже двадцать три года, и у него нет университетского диплома, и нету него никакой профессии, и он отказался от надежды стать автором популярных песен. Не оправдались надежды на спекуляцию земельными участками, на Ошен-Сити и газетную работу и женитьбу на Аннабел Мари. Будь он проклят, если еще когда-нибудь пойдет в лакеи к светской даме. В вагоне было жарко, подушка у него под головой сбивалась комком… обрывки фраз, которыми он рекламировал «Историю» Банкрофта или Брайанта… «Ты знаешь штат, где персик расцветает…» – голос мистера Хилларда, обращавшийся к присяжным из недр конторы в Уилмингтоне: единственное безопасное, верное, надежное, неизменное помещение капитала, сэр, – это земельная собственность, не боящаяся ни наводнения, ни пожара; земельный собственник связан нерасторжимыми узами с ростом и процветанием своего города и своей нации… улучшаете вы участок в меру вашего досуга и возможностей или нет – вы все равно сидите у своего очага в покое и довольстве, и богатства, порожденные неизбежным и неотвратимым ростом благосостояния могучей страны, сами притекают к вам в руки… Для молодого человека со связями и, позволю себе сказать, с такими приятными манерами и основательным классическим образованием, говорил мистер Оппенгеймер, банковское дело – вот достойное поприще для воспитания таких качеств, как энергия, такт и, главное, трудолюбие… Чья-то рука теребила его простыню.

– Через сорок пять минут Питсбург, сэр, – донесся до него голос проводника-негра. Уорд натянул брюки, с огорчением отметил, что они измялись, соскочил вниз, сунул ноги в ботинки, наспех вычищенные дешевой липкой мазью, и, путаясь в шнурках, прошел мимо растрепанных, выбиравшихся из своих коек пассажиров по коридору в уборную. Глаза у него слипались, и ему хотелось принять ванну. В вагоне было нестерпимо душно, в уборной пахло бельем и мыльным порошком бреющихся пассажиров. За окном мелькали черные, припудренные снегом холмы, ряды серых, одинаковых лачуг, изредка копер, а за ним русло реки, нарывавшее кучами рудничных доменных отвалов, по гребню холма багряная оторочка деревьев, четко вырезанных по красному солнцу; а на фоне холма – яркий и красный, как солнце, сгусток пламени над доменной печью.

Уорд побрился, вычистил зубы, как можно тщательнее вымыл лицо и шею, сделал пробор. Его челюсти и скулы приобретали квадратные очертания, и это ему было приятно. Безупречный молодой директор, подумал он, пристегивая воротничок и завязывая галстук. Это Аннабел научила его подбирать галстуки под цвет глаз. Вместе с ее именем пришло и взволновало легкое, почти осязаемое ощущение ее губ, душного запаха ее духов. Он смахнул это воспоминание, принялся было свистеть, оборвал свист, боясь, что умывающиеся пассажиры сочтут это неприличным, и вышел из уборной на площадку. Солнце уже совсем поднялось, холмы стали розовые с черным, и только внизу, где собирался дым от растапливаемых печей, прозрачно синело. Повсюду ряды лачуг, трубы, домны, шахты, копры. И вдруг холм, врезающий в небо ряд лачуг или скопище домен. В слякоти, на переездах, группы темнолицых мужчин в темных рабочих костюмах. Закоптелые стены скрыли небо. Поезд мчался туннелями, под скрещениями мостов, по глубоким выемкам.

– Станция Питсбург-Центральная! – прокричал проводник.

Уорд сунул двадцатипятицентовик в ладонь негра, разыскал свой чемодан в груде сваленного перед вагоном багажа и быстрым твердым шагом пошел по платформе, глубоко вдыхая холодный угольно-дымный воздух перрона.