Джон Пассос: 42-я параллель

Провозглашая тост в честь двадцатого века, сенатор Альберт Дж. Беверидж сказал между прочим:

Двадцатый век будет веком Америки. Мысль Америки будет господствовать в нем. Прогресс Америки покажет ему путь. Деяния Америки обессмертят его.

Цивилизованный мир никогда не откажется от Шанхая. Цивилизованный мир никогда не уступит Гонконга. Ворота Пекина никогда больше не преградят доступ методам современности. Возрождение мира как физическое, так и моральное началось, и революции никогда не идут вспять.

Когда идешь по дорожкам, надо непременно ступать по щебню, чтобы как-нибудь не наступить на яркие боязливые стебельки; легче, когда держишься за мамину руку и повиснешь на ней, тогда можно вволю брыкаться, но, когда идешь быстро, приходится топтать слишком много стебельков, бедные, они зелеными языками приминаются под ногой, может быть, потому эти люди так сердиты и машут нам вслед кулаками. Они швыряют камни. Большие – и швыряют камни. Мама идет быстро, и мы бежим. Острые носки ее туфель из-под развевающихся складок коричневого шерстяного платья врезаются в самую гущу бедных примятых стебельков. Engländer [6]… камень щелкает и подпрыгивает по щебню. Скорее, милый, скорее к продавщице открыток, у нее в лавке спокойно, злые люди остались на улице и не войдут сюда. Non nein nicht Engländer amerikanisch américain… Hoch Amerika, Vive l'Amérique. [7]Она смеется. Дорогая моя, они меня так напугали… Война в вельде… Крюгер… Блумфонтейн… Ледисмит… и королева Виктория старая леди в остроконечном кружевном чепце упаковывает солдатам шоколад к Рождеству.

Под прилавком темно, и леди, добрая немецкая леди, которая любит американцев и у которой родные в Трентоне, показывает открытки, и светятся в темноте окна отелей и дворцов О que c'est beau… schön… prittie prittie…, [8]и лунные блики струятся струятся под мостом и крошечные réverbères [9]светятся в темноте под прилавком и крошечные окна гостиниц вдоль набережной… О que c'est beau la lune [10]… и большая луна.

Когда ветер тянул из-за реки, со стороны фабрик серебряных изделий, воздух в сером четырехквартирном доме, где родился Фейни Мак-Крири, на весь день отравляла вонь китовой ворвани. В другие дни пахло капустой и пеленками и корытами миссис Мак-Крири. Фейни нельзя было играть дома, потому что Отец, хромой, с впалой грудью, клочковатой сединой жидких усов, служил ночным сторожем на заводе «Чедвик» и днем отсыпался. Только часам к пяти вьющаяся струйка табачного дыма просачивалась из жилой комнаты на кухню. Это был знак, что Отец встал и хорошо настроен и скоро потребует ужинать.

Потом Фейни посылали на угол за покупками, и он шел по короткой грязной улице, сплошь застроенной рядами однотипных дощатых домов, в одном из которых они жили.

Направо – полквартала до Финлея, где ему приходилось ждать у стойки, в лесу забрызганных грязью штанин, пока вся очередь взрослых не заткнет горланящих глоток пивом и виски. Тогда он возвращался домой, осторожно ступая по скользкой грязи, и дужка переполненного пивной пеной ведерка врезалась ему в руку. Налево – полквартала до бакалейной Меджиниса «Местные и колониальные товары». Фейни нравился картонный негр в витрине – реклама детской овсянки, застекленный прилавок с различными сортами колбас, бочки с картофелем и капустой, пряный запах сахара, опилок, имбиря, ветчины, уксуса, хлеба, перца, сала, копченых селедок.

– Пожалуйста, отвесьте мне хлеба, мистер, и полфунта масла, и еще – коробку имбирных пряников.

А в те дни, когда Мама бывала больна, Фейни приходилось идти дальше, за угол мимо Меджиниса, вдоль Риверсайд-авеню, по которой ходил трамвай, потом на красный мост через речонку: зимою – черную между подрезанных льдом снежных берегов, в весеннюю пору – желтую и пенистую, летом – коричневую и подернутую нефтью. По ту сторону реки до самого перекрестка Риверсайд и Главной, где помещалась аптека, жили чехи и поляки. Их мальчишки всегда дрались с младшим поколением Мерфи, О'Хара, О'Фланегенов, живших на Орчард-стрит. С дрожью в коленках, крепко зажав в рукавичке завернутый в белую бумагу пузырек с лекарством, возвращался Фейни домой. На перекрестке ему предстояло проскочить мимо подстерегавших мальчишек. Проходить мимо них было не так еще страшно, но шагов через двадцать первый снежок гудел у него над ухом. Выбора не было. Пустится он в бегство – они догонят его. Уронит он пузырек с лекарством – ему зададут трепку, когда он вернется домой.