Бенжамен Констан - Адольф

Последующие дни я провел спокойнее. Необходимость действовать я отдалил на неопределенный срок; она уже не преследовала меня, словно некое наваждение; мне думалось, что у меня вполне достаточно времени, чтобы подготовить Элленору. Я старался быть с ней более кротким, более ласковым, чтобы сохранить хотя бы память о дружбе. Мое волнение было совершенно несхожим с тем, которое я ощущал в былые времена. Тогда я молил небо, чтобы оно воздвигло между Элленорой и мной преграду, которой я не мог бы преступить. Такая преграда появилась. Я подолгу пристально глядел на Элленору как на существо, которого скоро лишусь. Ее требовательность, так часто представлявшаяся мне нестерпимой, теперь уже не пугала меня; я заранее чувствовал себя освобожденным. По-прежнему уступая ей, я теперь душевно был более свободен, чем раньше, и уже не испытывал того внутреннего возмущения, которое некогда побуждало меня непрестанно терзать ее. Во мне уже не было нетерпения, напротив — появилось тайное желание отдалить ужасный миг.

Элленора заметила это расположение, более ласковое и более чувствительное; она сама стала менее раздражительна. Я искал бесед, которых прежде избегал; я наслаждался изъявлениями ее любви ко мне, еще недавно докучными для меня, теперь же — драгоценными, ибо всякий раз они могли оказаться последними.

Однажды вечером мы расстались после беседы более задушевной, нежели обычно. Тайна, которую я хранил в груди своей, вызывала во мне скорбь — но эта скорбь не была бурной. Неведение того, когда именно совершится разрыв, которого я давно хотел, помогало мне отгонять от себя мысль о нем. Ночью я услышал в замке какой-то шум. Но он вскоре прекратился, и я не придал ему особого значения. Однако уже утром я вспомнил о нем, захотел узнать причину и направился к спальне Элленоры. Каково было мое изумление, когда я узнал, что вот уже двенадцать часов она в сильнейшем жару, что врач, за которым послали ее слуги, объявил болезнь опасной для ее жизни и что она строго-настрого запретила меня уведомить или допустить к ней.

Я пытался настаивать, но врач сам вышел ко мне, чтобы убедить в необходимости ничем ее не тревожить. Запрет Элленоры, причин которого врач не знал, он приписывал желанию не волновать меня. Охваченный беспокойством, я стал выпытывать у слуг Элленоры, что могло так внезапно ввергнуть ее в это опасное состояние. Оказалось, что накануне, после того как мы расстались, верховой привез ей письмо из Варшавы; распечатав его и пробежав глазами, она потеряла сознание, а придя в себя, не сказала ни слова и бросилась на кровать. Одна из ее горничных, встревоженная расстройством Элленоры, осталась без ее ведома у нее в спальне. Среди ночи эта женщина заметила, что Элленору охватила дрожь, от которой сотрясалась кровать, на которой она лежала; горничная хотела было позвать меня; Элленора воспротивилась этому, выказав такой ужас, что слуги не посмели ослушаться ее. Послали за врачом; Элленора отказалась и теперь еще отказывалась отвечать на его вопросы; всю ночь она произносила бессвязные слова, смысла которых окружающие не понимали, и судорожно прижимала платок к губам, как бы для того, чтобы заставить себя молчать.

Пока мне рассказывали все эти подробности, другая горничная, находившаяся в то время возле Элленоры, прибежала в сильнейшем испуге. Элленора, по-видимому, лишилась рассудка. Она никого не узнавала. Время от времени она что-то кричала, по многу раз произносила мое имя, в ужасе простирала вперед руку, словно прося, чтобы от нее убрали нечто ненавистное.

Я вошел в ее спальню. У подножия кровати я увидел два письма: одно из них было письмо, посланное мною к барону Т., другое — от него к Элленоре. Я мгновенно разгадал ужасную тайну. Итак, все усилия, приложенные мною, чтобы продлить время, которое я хотел посвятить последнему прощанию, обратились против несчастной, которую я старался уберечь. Элленора прочла начертанные моей рукой обещания покинуть ее, обещания, которые мне подсказало стремление пробыть с ней подольше, а сила этого стремления заставила повторять на тысячу ладов. Равнодушный взор барона Т. с легкостью распознал в этих возобновляемых на каждой строке уверениях ту нерешительность, которую я тщетно маскировал, и уловки, вызванные моей собственной растерянностью; но жестокий человек безошибочно рассчитал, что Элленора усмотрит в них нерушимый приговор. Я подошел к ней. Она взглянула на меня, не узнавая. Я заговорил с ней, она вздрогнула.