Бенжамен Констан - Адольф

«Прекратите, прошу вас, — отвечал я, — этот бесплодный разговор. Несчастливые обстоятельства могли повлиять в свое время на Элленору; можно судить о ней неблагоприятно по обманчивым признакам, — но я знаю ее вот уже три года, и нет в мире души более возвышенной, характера более благородного, сердца более чистого и бескорыстного». — «Как вам будет угодно, — возразил он, — но все это оттенки, в которые мнение света не углубляется. Факты непреложны, они суть достояние всех. Препятствуя мне упоминать о них, думаете ли вы этим их уничтожить? Послушайте, — продолжал он, — в этом мире нужно знать, чего хочешь. Вы не женитесь на Элленоре?» — «Разумеется, нет! — воскликнул я. — Она сама никогда не желала этого». — «Что же вы намерены делать? Она на десять лет старше вас; вам теперь двадцать шесть. Еще лет десять вы будете печься о ней; она состарится. Вы дойдете до середины своего жизненного пути, не начав и не завершив ничего, что могло бы удовлетворить вас. Вами завладеет скука, ею завладеет досада; она с каждым днем вам будет менее мила, вы с каждым днем будете ей более необходимы; и при вашем знатном происхождении, огромном состоянии, выдающемся уме вы кончите тем, что будете прозябать в глухом уголке Польши, забытый друзьями, потерянный для славы, терзаемый женщиной, которая никогда не будет довольна вами, что бы вы ни делали. Прибавлю еще два слова, и не будем больше возвращаться к предмету, который вам неприятен. Вам открыты все пути — литература, военная и гражданская служба. Вы можете притязать на то, чтобы породниться с любым, самым знатным домом. Вы созданы, чтобы достичь всего; но помните — между вами и успехом на любом поприще стоит одно неодолимое препятствие, и это препятствие — Элленора».

«Я счел своим долгом по отношению к вам, сударь, — так я начал, — выслушать вас молча; но я считаю также своим долгом по отношению к самому себе заявить вам, что вы отнюдь не поколебали меня. Никто, кроме меня, повторяю, не может судить об Элленоре; никто не может оценить в достаточной мере искренности и глубины ее чувств. Пока я ей буду необходим, я останусь возле нее. Никакой успех не утешит меня, если, покинутая мною, она станет несчастна; и если б даже мне пришлось ограничить свое поприще тем, чтобы служить ей опорой, утешать ее в печалях, окружать ее любовью и этим защищать от несправедливости света, ложно судящего о ней, — и то я полагал бы, что не напрасно прожил свою жизнь».

Я поднялся, досказывая эту тираду; но кто мог бы объяснить мне, по какой непоследовательности чувство, внушившее мне эти слова, угасло прежде, чем я договорил? Я решил возвратиться пешком, чтобы отдалить момент встречи с той самой Элленорой, которую только что защищал; я быстро прошел город: мне хотелось поскорее остаться одному.

Очутившись среди полей, я замедлил шаг; меня обступили тысячи мыслей. Роковые слова: «Между вами и успехом на любом поприще стоит одно неодолимое препятствие, и это препятствие — Элленора», — звучали у меня в ушах. Я мысленно с грустью окинул взором время, ушедшее без возврата: вспоминал надежды моей юности, веру в себя, некогда сулившую мне власть над будущим, похвалы, увенчавшие мои первые опыты, зарю известности, которая блеснула предо мной и погасла. Я мысленно твердил имена своих товарищей по занятиям, некогда вызывавших во мне горделивое презрение, а ныне, лишь благодаря упорному труду и размеренному образу жизни, далеко оставивших меня за собою на стезе успеха, уважения и славы; бездеятельность угнетала меня. Как скупцы представляют себе в сокровищах, ими нагромождаемых, все те блага, которые можно было бы купить на эти сокровища, так я видел в Элленоре источник моих бедствий — отказа моего от тех успехов, на которые я мог притязать. Я сожалел не о каком-либо определенном поприще: не испытав себя ни на одном, я сожалел о всех. Никогда не применив своих сил, я полагал их безмерными — и проклинал их; я досадовал, что природа не создала меня слабым и посредственным, — тогда мне по крайней мере не пришлось бы упрекать себя в том, что я добровольно впал в ничтожество. Всякая похвала, всякий лестный отзыв о моем уме или познаниях звучали для меня нестерпимой укоризной: мне чудилось, что я слышу, как восторгаются мускулами атлета, заключенного в оковы и брошенного в глубокую темницу. Когда я пытался вновь обрести силу духа, уверяя себя, что пора деятельности еще не миновала, образ Элленоры вставал предо мной, будто призрак, и снова бросал меня наземь; во мне вскипала ярость против нее, и по странному смешению чувств эта ярость нисколько не ослабляла ужаса, внушаемого мне мыслью, что я могу ее опечалить.