Густав Майринк - Голем

– Ах, убирайтесь. Вы – проказник!

– Сегодня весь день мне было не по себе, – начал Фрисландер, как только улегся взрыв смеха, – ни одна черточка мне сегодня не удалась, я думал все время о Розине, как она танцевала тогда во фраке.

– А она снова нашлась? – спросил я.

– Еще как нашлась! Полиция нравов предложила ей длительный ангажемент. Может быть, она тогда у Лойзичек – приглянулась комиссару. Во всяком случае, она теперь лихорадочно работает и заметно увеличивает приток чужестранцев в еврейский квартал. Она сделалась чертовски ловким человеком за короткое время.

– Подумайте только, что женщина делает из мужчины, если он влюбится в нее, – просто удивительно, – заметил Цвак. – Чтоб достать денег и иметь возможность бывать у нее, бедный мальчик Яромир сразу стал художником. Он ходит по кабакам и вырезает силуэты посетителей, которые позволяют делать с себя портреты.

Прокоп, не расслышавший последних слов, чмокнул губами:

– Правда? Она стала такой красавицей, эта Розина! Вы еще не сорвали у нее поцелуя, Фрисландер?

Кельнерша вскочила и, возмущенная, вышла из комнаты.

– Этот стреляный воробей! Этой еще не хватало припадков добродетели! Фи! – досадливо пробормотал Прокоп.

– Ну, что же! Она ушла на непозволительном месте. А кстати и чулок был готов, – примирительно заметил Цвак.

Хозяин принес еще грогу, и беседа постепенно приняла очень фривольный характер. Она мутила мне кровь, и без того лихорадочно кипевшую.

Я противился таким впечатлениям, но чем больше я сосредоточивался и думал об Ангелине, тем навязчивее лезло все это мне в уши.

Я неожиданно встал и распрощался.

Туман становился прозрачнее, проникал в меня своим холодом, но все еще оставался настолько густым, что я не мог разобрать названий улиц и отошел несколько в сторону от моего пути.

Я попал на другую улицу и хотел уже повернуть, как услышал, что меня окликают.

– Господин Пернат! Господин Пернат!

Я оглянулся кругом, посмотрел вверх.

Никого!

Открытые ворота, над ними мелькнул маленький, красный фонарь, и светлая фигура, как показалось мне, почудилась мне в глубине.

И снова:

– Господин Пернат! Господин Пернат!

Шепотом.

С удивлением вошел я в ворота, – теплые женские руки охватили мою шею, а в полосе света, от медленно открывшейся двери, я узнал Розину, пламенно прижимавшуюся ко мне.

Серый тяжелый день.

До позднего утра я спал мертвым сном без сновидений.

Моя старая служанка отлучилась или, может быть, забыла затопить.

В печке лежал холодный пепел.

На мебели пыль.

Пол не выметен.

Я зябко прогуливался взад и вперед по комнате.

Отвратительный запах выдыхаемого спирта наполнял комнату. Пальто и костюм пропахли табаком.

Я открыл окно, но тотчас же захлопнул: холодный грязный воздух улицы был невыносим.

Воробьи, с промокшими крыльями, неподвижно торчали на крышах.

Куда ни глянешь – беспросветная тоска. Все во мне было разорвано, растоптано.

Каким потертым казалось мне сидение на кресле! Конский волос так и торчал из-под краев.

Надо будет послать за обойщиком… Или уж так все оставить… вести нищенскую жизнь, пока все не разлезется в лохмотья.

А там, что за безвкусица, эти нелепые обрывки материи на окнах!

Почему я не скрутил из них веревки и не повесился на ней?!

Тогда бы я, по крайней мере, не видел больше этой мерзости, и вся серая терзающая тоска исчезла бы – раз и навсегда.

Да! Это самое разумное! Положить конец всему.

Сегодня же.

Сейчас же, с утра. До обеда. Какая гадость! Что за отвратительная перспектива убить себя с полным желудком! Лежать в мокрой земле с животом, наполненным непереваренной, разлагающейся пищей!

Ах, если бы никогда не всходило больше солнце и не роняло бы в сердца своей жизнерадостной лжи!

Нет! Я не позволю больше себя дурачить, не хочу больше быть мячом в руках неуклюжей бессмысленной судьбы, то подбрасывающей меня вверх, то кидающей в лужу только для того, чтобы доказать непрочность всего земного – то, что я давно знаю, что знает каждый ребенок, знает каждая уличная собака.

Бедная, бедная Мириам! Если бы хоть ей помочь!

Значит, надо решиться, серьезно и бесповоротно решиться, прежде чем инстинкт жизни снова проснется во мне и станет рисовать новые призрачные образы.

К чему послужили все эти вести из мира Нетленного?

Ни к чему, решительно ни к чему.

Только к тому разве, чтобы я закружился в своем вихре и ощутил жизнь, как невыносимую муку.