Густав Майринк - Голем

– Я? Держал в руках? – Цвак схватился за голову.

– Да, да, вы. Вам никогда не приходило в голову, что в колоде тарочной игры 22 козыря – ровно столько, сколько букв в еврейском алфавите? Да и в наших богемских картах не достаточно разве явно символических фигур: дурак, смерть, черт, страшный суд? Уж слишком, милый друг, вы хотите, чтоб жизнь кричала вам на ухо ответы.

Вы, конечно, можете не знать, что «tarok» или «tarot» значит то же самое, что еврейское «Tora» – закон, или древнеегипетское «tarut» – вопрошаемый, или архаическое зендское «tarisk» – «я требую ответа». Но ученые должны были бы это знать, прежде чем утверждать, что тарок появился в эпоху Карла Шестого. И точно так же, как пагад является первой картой в колоде, так и человек – первая фигура в своей собственной книжке с картинками, свой собственный двойник: еврейская буква «алеф», воспроизводящая форму человека, указывает одной рукой на небо, другой вниз, это значит: то, что наверху, то и внизу, то, что внизу, то и наверху. Поэтому я и сказал раньше: кто знает, действительно ли вас зовут Цвак, а не «пагад».

Не протестуйте против этого. (Гиллель пристально посмотрел на меня, и я понял, что за его словами открывается бездна все новых смыслов.) Не протестуйте против этого, господин Цвак. Тут можно попасть в темные проходы, откуда еще никто без талисмана не вышел. Существует предание, что однажды три человека спустились в царство тьмы, один сошел с ума, другой ослеп, и только третий, Рабби-бен-Акиба, вернулся невредимым и рассказал, что он встретил самого себя. Вы скажете, что многие, например, Гете, встречали самих себя , обычно на мосту или вообще на какой-нибудь перекладине, переброшенной с одного берега на другой, смотрели сами себе в глаза и не помешались. Но это была только игра собственного сознания, а не настоящий двойник: не то, что называют «дыхание костей», «habal garmin», о котором сказано: «как нетленным он сошел в могилу, в костях, так и восстанет он в день последнего суда» . (Взгляд Гиллеля впивался все глубже в мои глаза.) Наши бабушки говорят о нем: «Он живет высоко над землей в комнате без дверей с одним только окном , через которое невозможно столковаться с людьми. Кто сможет справиться с ним и… облагородить его, тот будет в мире с самим собой…» Что же касается, в заключение, тарока, то вы знаете не хуже меня, что у каждого из игроков карты выпадают по-иному, но тот, кто правильно использует козыри, тот выиграет партию. Но пойдемте, господин Цвак! Пойдемте, не то вы выпьете все вино майстера Перната, и для него самого ничего не останется…

За моим окном бушевала снежная вьюга. Полками проносились снежные звездочки-солдатики в белых пушистых плащах, один за другим, все мимо, целые минуты все в том же направлении, словно в панике убегая от исключительно жестокого противника. Но вдруг прекращали они свое бегство, впадали в ярость по непонятным причинам, снова уносились назад, но сверху и снизу окружали их свежие вражеские армии, и все вместе превращались в безнадежный вихрь.

Казалось мне, что уже месяцы прошли после этих столь недавних и столь странных событий, и не будь ежедневных, новых пестрых слухов о Големе, постоянно меня волновавших, я мог бы в минуты сомнений заподоэрить, не сделался ли я жертвой какого-нибудь душевного помрачения.

Из пестрых арабесок, что рисовали вокруг меня события, выступало в кричащих красках все то, что рассказал мне Цвак о загадочном убийстве, так называемого, «масона».

Причастность рябого Лойзы к этому делу представлялась мне неправдоподобной, хотя я не мог освободиться от смутного подозрения: почти непосредственно вслед за тем, как в ту ночь Прокопу послышался страшный крик из водостока, мы встретили юношу у Лойзичек.

Да, в сущности, и не было никаких оснований считать крик изпод земли, только, вероятно, померещившийся мне, криком о помощи.

Снежный вихрь ослепил меня, и все заплясало передо мной. Я снова направил свое внимание на камею: лежавшую передо мною восковую модель, которую я вылепил с лица Мириам лучше всего было перенести на голубоватый, блестящий лунный камень. Я обрадовался: это было счастьем, что среди моих запасов нашелся такой подходящий материал. Глубоко черные жилки роговой оболочки придавали камню подходящий отблеск, а очертания были таковы, как будто природа сама пожелала навеки закрепить тонкий профиль Мириам.

Сперва я хотел вырезать из него камею с египетским богом Озирисом и с видением Гермафродита из книги «Ibbur», так исключительно мне памятной, – к этому толкало меня влечение художника. Но постепенно, едва я касался камня резцом, я замечал в нем такое сходство с дочерью Шемайи Гиллеля, что я решил отказаться от первоначального намерения…